Особенность вышеупомянутых четырех симбиозов: Гранта, Ли, Виксберга, Чаттануги — в трех из них участвует Грант. Я не назвал бы это совпадением, но это несомненно и не необходимость, а скорее побочный эффект сжатых пространственных и темпоральных масштабов Гражданской войны как объекта. Например, в случае Голландской Ост-Индской компании выдающимся индивидом был Я. П. Кун, который, в отличие от Гранта в 1860-х, никоим образом не мог вмешаться в каждый из пространственных симбиозов VOC. Вполне можно представить себе, что и Виксберг, и Чаттанугу кроме Гранта мог занять кто-то еще, хотя в этом случае этот кто-то был бы отправлен на восток сражаться с генералом Ли. И хотя «Война и мир» Толстого дает прекрасный образец изображения войны как хаоса, находящегося вне контроля любого сколь угодно гениального полководца, история учит нас, что война относится к тому разряду событий, в которых стратегические решения отдельных вождей значат больше, чем обычно. Вот почему в военное время генералов так часто увольняют и столь же часто извлекают из безвестности и возвеличивают, при том что в мирное время такое происходит довольно редко. То же верно и в отношении их упрощенной формы, тренеров спортивных команд, напоминающих полководцев военного времени своей необычной степенью влияния на ход событий.

Назвав двух человек и два места в качестве точек симбиозов, поворотных для хода войны, я закончу добавлением в список одной «вещи». Путешествуя в 1990-х по местам сражений Гражданской войны, я остановился возле Шарпсберга в Мэриленде, в месте прославленной битвы при Энтитеме. Рейнджер, руководивший нашей туристической группой, высказался в том смысле, что Энтитем, этот самый кровавый день в американской военной истории, был важнейшим сражением войны. Хотя подобные доводы, безусловно, заслуживают внимания, причина этого — отнюдь не важное географическое положение Энтитема. Напротив, важность этой битвы заключалась в том, что победа Союза — или ничья — при Энтитеме позволила Линкольну провозгласить с позиции силы знаменитую «Прокламацию об освобождении», что он и сделал 1 января 1863 года. Хотя рабство можно рассматривать как первопричину Гражданской войны, на ее начальном этапе ни одна из сторон не была заинтересована в том, чтобы поднимать этот вопрос напрямую. Дело Конфедерации выглядело более справедливо, если речь шла о «правах штатов» и борьбе против тирании центрального правительства; и действительно, «права» были боевым кличем американских штатов вплоть до недавнего времени, когда антитрамповски настроенные либеральные штаты начали утверждать свою независимость по отношению к федеральным иммиграционным указам. Что касается дела Союза, то начало конфликта, названного войной за прекращение рабства, могло привести к стратегической катастрофе, поскольку Линкольн по возможности хотел сохранить лояльность четырех рабовладельческих штатов, не присоединившихся к мятежу: Миссури, Кентукки, Мэриленда и Делавэра. «Прокламация об освобождении» не объявляла о прекращении рабства в принципе: для этого пришлось подождать Тринадцатой поправки к Конституции, принятой восемь месяцев спустя после смерти Линкольна. Вместо этого «Прокламация» провозглашала освобождение рабов в штатах, все еще находящихся в состоянии мятежа, то есть как исключительно военное наказание. Это был умный способ сделать прекращение рабства политическим бременем самих сецессионистов, ведь легальное освобождение подавляющего большинства американских рабов с одновременным сохранением кандалов на остающихся было маловероятным. Совершенно абсурдно выглядели бы послевоенные Соединенные Штаты, где рабство было отменено военным путем в основной зоне его распространения на Глубоком Юге, но при этом сохранило свои права в центральном регионе: в Миссури, Кентукки, Мэриленде и Делавэре, а также в отдельных районах Теннесси и Южной Луизианы (уже захваченных северянами к моменту провозглашения «Прокламации»).

«Прокламацию об освобождении» можно считать симбиозом, поскольку она трансформировала природу войны, расширив ее задачи и еще больше раскрыв ее конечную цель. Тринадцатая поправка, пусть и куда более принципиальная в своем неприятии рабства, была в конечном счете уже послевоенным явлением, несмотря на то что Линкольн не дожил до ее принятия Конгрессом.

Обо всем этом можно было бы сказать намного больше.

Объектно-ориентированная интерпретация Гражданской войны легко могла бы занять сотни страниц, и, возможно, однажды я попробую ее осуществить. Но я надеюсь, что читатель отметил главное: существует качественное, а не только количественное различие между разными событиями. Наиболее громкие и драматичные из них — не обязательно важнейшие. Суждения и действия индивидов зачастую более важны, чем структурная аналитика, принятая в социальных науках. Даже самые шумные и яркие конфликты зачастую должны сначала пройти несколько этапов развития, прежде чем их основной смысл получит свою окончательную форму.

Мы уже увидели, что ООО-подход к социальной теории практически полностью противоположен акторно-сетевому. В отличие от «акторов» АСТ, объекты ООО всегда обладают неким избытком, более глубоким, чем все то, что они делают сейчас или когда-либо будут делать потом. Если АСТ считает все отношения одинаковыми и признает, что их отличают лишь количественные условия размера и силы, то ООО проводит некоторую качественную разницу между различными типами отношений. Симбиоз знаменует собой необратимое изменение в жизни объекта, и поэтому его следует отличать от отношений, которые ничего не меняют. Это невозможно для АСТ, полагающей, что любое отношение, в котором задействована вещь, обязательно меняет ее. Действительно, в АСТ вообще не имеет смысла спрашивать о жизненном цикле актора, поскольку актор на самом деле не пребывает во времени, а «постоянно гибнет» (фраза Уайтхеда) и в каждое мгновение заменяется следующим ближайшим преемником. Также ООО допускает невзаимные (non-reciprocal) отношения, означающие, что один объект может вступать в отношения с другим без всякой обратной связи, что невообразимо для АСТ. Наконец, ООО допускает асимметричные отношения, означающие, что один объект соотносится только с качествамидругого объекта, а не с самим объектом напрямую; это делает возможным существование метафоры.

Тем не менее удивительно, что есть два пункта, где АСТ сходится с ООО в том, что касается необходимости излишка реальности. Первый из них — замечательная и удивительно мало прочитанная критика материализма Латуром (121). Для традиционного материализма была характерна идея, что нет ничего, кроме мельчайших физических частиц, несущихся сквозь пустоту. Все остальное, что казалось существующим, должно было быть редуцировано к подобным частицам. Исходя из этого, над всем нематериальным принято было безжалостно насмехаться. В последние годы материализм вновь вошел в моду. Но сейчас он не имеет ничего общего с мельчайшими материальными частицами, а служит описанию куда более пестрого спектра интеллектуальных интересов. По словам Леви Р. Брайанта, «материализм превратился в terme d’art, не имеющий ничего общего с чем-либо материальным. Материализм просто стал означать, что нечто исторично, социально сконструировано, сопряжено с культурными практиками и контингентно… Непонятно, где в материализме собственно материализм» (122). Хотя Латура скорее занимают неудачи более ранней, чем сегодняшней формы материализма, в этом вопросе он, несомненно, согласится с Брайантом. Реальная проблема традиционного материализма, по мнению Латура, заключается в том, что он начинает с предположения, будто знает, что материя — это твердое физическое вещество, занимающее отчетливую точку в пространстве и времени, — а затем использует эти предполагаемые знания для элиминации из Вселенной всего, что не соответствует подобной модели. Проблема, однако, в том, что никто в действительности не знает, что такое материя. Мы становимся философами, а не агрессивными идеологами, постоянно находясь в поиске того, что существует на самом деле. Если АСТ чересчур поспешна, полагая, будто знает, что такое объекты, — отождествляя их с акторами, то есть с теми, кто действует, — то критика ею материализма принимает скорее сократический оборот, настаивая на том, что мы на самом деле не знаем, из чего все состоит.