– Мадам, – произнес вскоре кардинал голосом, полным боли, – похоже было, он вот-вот расплачется. – Мои убеждения сомнению не подлежат, в том я могу вас заверить. Я твердо придерживаюсь католической веры; она стала делом моей жизни.

– Кардинал, вы не станете на пути спасения Англии. Чем больше свидетелей сожжения, тем лучше. Англия будет очищена от греха, это понравится Господу, и он дарует нам наследника. Мы каждый день благодарим Господа за Боннера. Только у него из всего нашего духовенства есть стойкость.

Кардинал хотел сказать что-то еще, но королева отвернулась от него и рассеянно провела пальцами по прядкам волос, выбившимся из-под моего чепца. У него был ошеломленный вид. Королева что-то мурлыкала себе под нос; я прислушалась и поняла, что она пытается петь псалом, но ей не удалось попасть в нужную тональность. Наконец кардинал с трудом опустился на одно колено, поцеловал ей руку и собрался уйти. Пока они разговаривали, я обратила внимание на переполох на другом конце зала; немногочисленные фрейлины столпились вокруг чего-то, чего я не видела. Наконец от них отделилась Сьюзен Кларенси и приблизилась к нам.

– Ваше величество. – Лицо ее было мрачно. – Боюсь, Незабудка… Он…

– Говори, Сьюзен! – приказала королева.

– Он умер, ваше величество. Его отравили.

– А! – тихо произнесла королева и посмотрела на свои крепко сцепленные руки. – Отравили? С чего вы взяли?

– Среди его корма найдены кусочки паслена.

– Нам подарили эту птицу почти тридцать лет назад, – проговорила королева, горбясь в кресле. – Кто-то сильно нас ненавидит!

Я же невольно подумала о том, что жизни попугая трудно было завидовать. Тридцать лет он провел в клетке и переезжал из одного дворца в другой в своей позолоченной тюрьме, где можно было лишь царапать прутья да развлекаться тем, что подражать другим, – такое существование подходит для одного из кругов Дантова ада.

Сьюзен сняла меня с колен королевы и, подойдя к ней, обняла ее, как ребенка, покачиваясь вперед-назад. Королева горько заплакала. Как можно так убиваться из-за бедного попугая и вместе с тем приговаривать людей к страшной смерти – сожжению заживо? Похоже, вера свела ее с ума. Я подошла к остальным. Левина приказала слугам убрать попугая.

– Пойдемте, – сказала она мне, когда трупик вынесли. – Мне отвели во дворце комнатку с хорошим освещением; я сделаю несколько эскизов.

Левина

Черное платье Мэри неожиданно заиграло в лучах апрельского солнца, и оно стало похоже на оперение галки: поверхность черного атласа переливалась оттенками синего и малинового. Левина и Мэри довольно долго молчали; каждая была погружена в свои мысли. Левина была уверена в том, что после ее отъезда в Бомэнор ее вещи, оставшиеся во дворце, обыскали. Она поняла это по пыли на полу; кроме того, заметно, что сундуки сдвигали с мест. К счастью, ей хватило предусмотрительности увезти с собой все уличающие ее бумаги. Она прикоснулась к сумке, с которой не расставалась; лишний раз ощупала толстый свиток – там новые свидетельства очевидцев и рисунки с изображением зверств, совершенных во имя католической церкви. Голова у нее гудела от тревожных мыслей. Как улучить минуту, чтобы передать свиток курьеру? Во дворце бумаги оставлять нельзя. Здесь опасно – за ней следят.

Мэри чуть сдвинулась, и свет упал на нее по-другому. Эскиз никак не удавался Левине. Наверное, потому, что она думала о другом. Интересно, как дела у Георга и Маркуса в Брюгге? Она помнила, как они с мужем ссорились накануне их отъезда. Это было месяц назад; Георг зарезервировал проезд для всех троих.

– Ты моя жена! Ты обязана мне подчиняться! – кричал он, когда она объявила, что останется в Англии.

Она наотрез отказалась уезжать, и они осыпали друг друга оскорблениями. Наконец Георг выбежал из дома со словами:

– Как ты можешь ставить семью изменников выше собственной семьи?

Его слова так и звучали с тех пор у нее в голове; она злилась на мужа, хотя и понимала его. Тогда ей не спалось, и все же она не слышала, как он вернулся среди ночи. Утром она увидела, что он, не раздевшись, развалился поверх одеяла. От него пахло элем.

Перед самым их отъездом она пыталась помириться, но Георг даже не смотрел на нее. Она вспомнила, как он стоял, повернувшись спиной, на пороге, пока она обнимала Маркуса, испытывая болезненное чувство разделения, которое знакомо каждой матери, провожающей ребенка. Вместе с тем она радовалась тому, что сын будет жить в более безопасном месте. Взяв его за руку, она вышла с ним во двор. Тогда Георг вскочил на свою кобылу и поскакал прочь, даже не попрощавшись. Охваченная сомнением, Левина в тот вечер написала ему длинное письмо с искренними извинениями. Георг до сих пор не ответил, хотя она утешалась тем, что из-за войны почту с континента пересылают с задержками. Но внутри у нее было пусто; она была исполнена сожаления.

Дом в Ладгейте без мужа и сына казался ей слишком большим; она металась по нему, не находя себе места. Берн буквально дышал ей в затылок, проверяя, ходит ли она к мессе, то и дело заходя в гости, когда она меньше всего этого ожидала. В церкви он часто смотрел на нее со своей странной улыбкой.

– Повторите, пожалуйста, куда уехал ваш муж? – спросил ее Берн во время их последней встречи. – В Женеву?

– Нет, в Брюгге, откуда мы родом. – Левина понимала, что ее хотят подловить: она переправляла документы и рисунки именно в Женеву.

– Почему вы не поедете к нему? Женщина без защиты мужа подвергает себя опас-сности, – зловеще шипел Берн, и Левине казалось, что комната наполняется едким газом.

– Я остаюсь на службе ее величеству, – ответила она тогда, вымученно улыбнувшись.

Тогда такой ответ, похоже, его удовлетворил; после Берн предложил ей вместе помолиться. Она ощутила короткую передышку от постоянной тревоги, но лишь ненадолго. Она уже забыла, что значит жить без страха, и радовалась, когда ее вызвали ко двору. Хотя во дворце была мрачная атмосфера, по крайней мере, ей не нужно по ночам бояться каждого крика на улице и каждого шороха; не нужно думать, что люди Боннера пришли забрать ее в Ньюгейтскую тюрьму, а то и похуже. Но поскольку она уже убедилась в том, что ее комнаты обыскивали, стало ясно, что она нигде не может чувствовать себя в безопасности.

Мэри снова заерзала.

– Вина, как по-вашему, сколько еще времени мне придется оставаться при дворе?

– Мы не можем этого знать, дорогая. Хотя, скорее всего, когда вернется ваша сестра, вам позволят уехать к матушке.

– А Кэтрин назовут наследницей?

– Надеюсь, что нет, – ответила Левина, жалея, что не может обнадежить девочку, но, по правде говоря, никто ничего не знал, и была надежда, что тень отцовской измены ее спасет.

Они снова долго молчали, и Левина жалела, что не может забыться в работе. Она уже продумала композицию портрета, но пропорции казались ей неверными, и все никак не удавалось передать задумчивость личика Мэри и ее взгляд. Что, собственно, в ее взгляде? Дело не только в глазах, дело в складке губ, в осанке, но Левина никак не могла ухватить суть. Она со вздохом положила уголь и взяла новый лист бумаги.