Я почти не понимала, что он говорит, так расстраивала меня мысль о потере моего лучика солнца. Если Юнона умрет, я как будто потеряю часть себя. Иногда мне кажется, что ее я люблю больше, чем когда-либо любила какого-нибудь юношу. По ночам мы часто спали, прижавшись друг к другу так тесно, что я ощущала ее дыхание на своем лице и тепло ее прижатого ко мне тела, отчего в глубине души испытывала неизъяснимое желание. Но теперь мы больше не можем спать вместе; Юнона борется за свою жизнь.

Я кивнула, и врач, как мне показалось, с облегчением вручил мне склянку с зеленой жидкостью. За последнее время инфлюэнца скосила более тысячи душ; поговаривают, что эта болезнь страшнее потливой горячки и что от нее нет лекарства. Кожа у Юноны тускло-серая, глаза ввалились, как будто она уже умерла. Я бы заплакала, но заметила, что герцогиня, мать Юноны, сидит совершенно неподвижно и безмолвно, закрыв рот руками, и в глазах у нее ужас. Кто-то из нас должен был держать себя в руках, и, хотя обычно именно я давала волю чувствам, похоже, герцогиня не оставила мне выбора.

Доктор ушел, прошептав напоследок:

– Сейчас у нее кризис. Если она переживет ночь, все будет хорошо.

Я старалась не слишком задумываться над его словами и старательно взбила подушки. Попросила горничную поддерживать огонь, рассыпать у постели лекарственные травы и принести из кухни бульон. Юнона спала беспокойно; она дышала часто и со свистом. Я вытерла ей лоб тряпкой, смоченной в холодной воде; я должна была чем-то заниматься, чтобы меньше думать.

Повернувшись к герцогине, которая так и не двинулась с места, я произнесла властно, как няня:

– Миледи, вам необходимо поспать. Сегодня я посижу с Юноной.

Она кротко, как ягненок, вышла из комнаты в сопровождении горничной. Просто удивительно, ведь герцогиню считали сущей ведьмой. Наверное, она притихла от горя.

На пороге она обернулась ко мне и с ошеломленным видом спросила:

– Почему столько бед выпадает на долю добрых людей?

Я молча пожала плечами. Не знала, что сказать. Моя сестра Джейн наверняка ответила бы что-нибудь вроде: «Пути Господни неисповедимы; вспомните Иова». А сестрица Мэри, услышав такой вопрос, думаю, сказала бы: «Со всеми случается как хорошее, так и плохое». Но я не знаю, почему беды выпадают на долю хороших, добрых людей. О таких сложных вещах я никогда не задумывалась.

Я обернулась к Юноне. Она смертельно побледнела, вся дрожала и бормотала что-то неразборчивое. Ненадолго у нее на губах появилась улыбка, может быть, ей снились хорошие сны? Интересно, есть ли в них я? Я потрогала ее лоб; кожа у нее влажная, холодная, как у трупа… Я вздрогнула, отгоняя от себя страшные мысли, и поплотнее укутала подругу теплым одеялом. Она была хрупкой и легкой, как опавший лист. Внутри у меня все сжалось от ужаса при мысли, что я могу больше не увидеть Юнону в сознании; не знала, что я способна так глубоко тосковать. Где моя всегдашняя жизнерадостность? Ей неоткуда взяться…

Я лежала рядом с Юноной на постели, стараясь не потревожить ее. Невольно дышала в такт с ней; мне казалось, что так мы с ней становимся ближе. Меня переполняли воспоминания. Я вспомнила день, когда Юнона приехала ко двору, а Сьюзен Кларенси, близорукая, как и королева, по ошибке приняла ее за меня и сделала ей выговор за мою провинность. Я издали наблюдала, как Сьюзен грозит ей пальцем, каркая: «Кэтрин Грей, одна из ваших собак сделала свои дела в кабинете королевы. Я прикажу выгнать ваших проклятых зверей, если вы не обуздаете их!»

Юнона не стала указывать Сьюзен на ее ошибку, но вежливо извинилась и пообещала, что такое больше не повторится, что собак будут держать подальше от покоев королевы. Наконец Сьюзен угомонилась. Вскоре Юнона разыскала меня.

– Ведь вы – леди Катерина Грей? – спросила она, обезоруживающе прямо глядя мне в глаза.

– Да. А вы? – ответила я, ожидая от нее выговора.

– Я леди Джейн Сеймур, и вы теперь моя должница! – Новая знакомая продолжала с широкой улыбкой: – Кэтрин Грей, мне кажется, мы с вами должны подружиться. У нас с вами много общего. – Она склонилась ко мне и прошептала: – У нас обеих отцов казнили за государственную измену, и мы обе состоим в родстве с королевской семьей. – Она замолчала, и меня поразила живость ее взгляда и хрупкость ее черт. – Кажется, ваша матушка, как и моя, – герцогиня, которая вышла замуж за человека ниже ее по положению.

– Моя вышла за конюшего, – также с улыбкой ответила я, сама себе удивляясь. Обычно я терпеть не могла, когда мне напоминали о втором замужестве Maman.

– Моим отчимом одно время был наш дворецкий. – Юнона рассмеялась, как будто ничто на свете ее не печалило, и у меня внутри все сжалось, вроде того, как когда за тобой ухаживает парень, который тебе нравится. – В самом деле, наши судьбы так похожи, что для нас почти невозможно не стать либо самыми близкими друзьями, либо самыми непримиримыми врагами. – Она прижалась губами к самому моему уху: – А еще я считаю, что счастливая случайность нашего физического сходства может положить начало приятным проказам.

Я тут же прониклась к ней симпатией. Вот поистине приятная неожиданность – найти подругу, которая так же, как и я, любит проказничать! Я протянула ей руку, но, вместо того чтобы пожать ее, она взяла меня за запястье, сложила наши ладони и удивленно покачала головой:

– Смотрите, они одинаковые!

– Одинаковые, – повторила я, как будто мне самой нечего было сказать.

– Друзья называют меня Юноной.

– А враги?

– Врагов у меня нет, а если и есть, я о них не знаю, – ответила она.

Так закрепилась наша дружба.

Теперь ее рука безвольно лежала на смятом покрывале, а меня приводила в отчаяние мысль о том, что мое второе «я», моя идеальная пара, возможно, не переживет эту ночь.

Мэри

С неба доносились птичьи трели. Я подняла голову и заметила в вышине черный силуэт, напоминающий букву «W». Он провозглашал весну. Я посмотрела в спину парню, который уже почти четыре дня нес мой паланкин; спина у него прямая, крепкая и мускулистая. Я представила собственную фигуру и спросила себя, что думают обо мне носильщики. Скорее всего, испытывают жалость или отвращение; так всегда – либо одно, либо другое. Мой нынешний носильщик был очень добр ко мне; он помог мне устроиться поудобнее, поправил подушки, старательно избегая смотреть мне в лицо; возможно, его смутила моя необычность. Правда, когда он взялся за жерди, обернулся и наградил меня широкой, лучезарной улыбкой. Может быть, он рад нетяжелой ноше, которую ему придется тащить из поместья Бомэнор до самого Хэмптон-Корт. Хотя мне уже исполнилось тринадцать лет, я по-прежнему не больше, чем была три года назад.

На стене в гардеробной Marxian есть метки – она измеряла наш с Пегги рост, по ее словам, «на память». Пегги отправляется в Хатфилд; она поступит в свиту к Елизавете. Хотя и она невысока, всего около пяти футов, она намного выше меня. Перед отъездом пришлось сшить ей новые платья, нельзя допустить, чтобы она разгуливала с голыми лодыжками, ведь из своих прежних платьев она выросла. Я получила от нее письмо, в котором она описала тамошнюю жизнь, «пышность двора и постоянное веселье, которое не подходило к моему тихому характеру. А фрейлины у нее недобрые». Елизавета, по словам Пегги, чаще всего не обращала на нее внимания. Она называет Елизавету «силой природы», отчего у меня в голове возникает картина, как она стоит на вершине высокой горы и дует, вызывая ветер.