Затем на ее груди что-то шевельнулось.

На белой сорочке проступило черное пятно. Нет – не черное. Красное. По чистой ткани расплывалась краснота. Свежая кровь. Из груди – этого запретного для меня места на теле Кей – словно живое существо, струилась красивая алая кровь.

Она стекала потоками по длинным складкам одежды, била пульсом и растекалась по полу.

Я посмотрел ей в глаза.

Кей стояла, как бы силой одной только злой воли пытаясь совладать с кровотечением.

Затем силуэт ее стал меркнуть.

Так же, как и у родителей. Только быстро. Вот она уже стала полупрозрачной. Еще немного – и остался лишь мысленный образ, легкая тень на сетчатке, контуры воспоминания… Продержались недолго, словно летнее марево, и бесследно исчезли.

Остался лишь мрачный коридор седьмого этажа.

И ни капли крови на полу.

Я услышал, как Мамия глубоко вдохнул.

Сам я не шевелился.

Мне казалось, что в глазах Кей я успел заметить грусть и печаль разлуки. И это после всего, что она натворила… О моя неискоренимая сентиментальность…

Три следующие недели я провел в больнице Комадзава. Я до крайности исхудал, заметно поседел и посадил зрение. Целыми днями я лежал под капельницей. Затем пошел на поправку, но до конца так и не восстановился.

За пять дней до выписки примерил брюки и обнаружил, что ремень теперь нужно затягивать на две дырочки дальше. Воротник болтался, с лица сошел здоровый блеск.

– Глядишь, так у тебя и нравственность появится… – подбадривали меня.

Мне было уже не до сериала. Продюсер, видя мое состояние, вынужден был для второй серии нанять молодого сценариста. Он не хотел меня наказывать, но работа есть работа.

– Молодой, но для такого материала, наоборот, может, он подходит лучше. Ничего личного, конечно… – неуклюже извинялся режиссер. На что тут обижаться – я же сам их подвел.

Выписавшись в середине сентября, я заботами Мамии поселился в квартире на Кёдо.[27]Просторнее прежней, но примерно за ту же плату. Он, Аяко и сын меня и перевезли.

В первый же вечер после выписки я позвонил прежней жене – поблагодарить за помощь. Хотелось и сыну сказать спасибо.

– Скажи сам. Он здорово потрудился. – В трубке послышалось, как она зовет Сигэки. Перед глазами стоял мой бывший дом.

Сын в лоб поинтересовался:

– Ну как?

– Порядок.

– А-а…

– Намаялись с переездом?

– Да нет.

Он говорил, как обычно, кратко, но стремления поскорее прекратить разговор не чувствовалось. Живем порознь – вот у него и отлегло. Я уловил перемену и предложил:

– Как-нибудь вместе поужинаем?

Перед ответом повисла коротка пауза:

– Как-нибудь.

Что поделаешь… Хотя бы так.

В Асакуса мы поехали с Мамией через два дня.

– Ты серьезно хочешь? – обеспокоенно поинтересовался он.

Но я все пережил еще в больнице. Ни родители, ни Кей больше не появятся.

Мы вышли на станции метро Таварамати и пошли по Международной улице. Я еще раз пожалел об уходящем лете. Теперь даже под облаком смога чувствовалось дыхание осени. А у прохожих даже походка в жару иная. В это лето канули и отец, и мать, и Кей.

– Харада-сан, – серьезно обратился ко мне Мамия.

– Что?

– Ты ведь еще в больнице говорил, что хочешь приехать сюда?

– Да.

– Извини, что не сказал сразу, но… Четыре дня назад я съездил сюда на разведку.

– Вот как?

– Просто подумал, что так будет лучше.

– И что?

– Там было пусто.

Сердце сжалось от одиночества. Словно я безмолвно падал в глубокую пропасть.

– Твой старый дом сломали еще в мае, скоро снесут и соседние. Там будет офисное здание.

– Говоришь, с мая пустырь?

– Да.

Мы свернули с улицы влево, прошли по торговым рядам, к которым примыкал мой родной проулок. Виденный-перевиденный пейзаж… Но стоило свернуть в проулок, как и говорил Мамия, – ни дома, ни железной лестницы. Заросший бурьяном пустой клочок земли, казалось, позабыли в кольце боковых и задних фасадов соседних домов. И только густая трава посреди городского квартала напоминала о внезапной встрече с потусторонним миром.

– Ты говорил, самая дальняя квартира?

– Да.

– Видимо, где-то здесь. Я немного проредил… – сказал Мамия, первым ступив на этот участок.

Трава высилась по пояс – местами уже скошенная, местами лишь примятая. Выглядела она грязной и замученной после долгого изнурительного лета. Под ногами валялись какие-то обломки и пустые банки.

– Мне показалось, что это тут, – остановившись, сказал Мамия. Как точно он рассчитал: место квартиры родителей было расчищено от травы, и вместо надгробий лежали два камня. – Нашел их поблизости.

– Правда, на втором этаже, но вроде бы все верно. Как точно ты понял по моему рассказу.

Из бумажного пакета Мамия достал газетный сверток.

– Я принес благовония и подставку.

– Я тоже.

– Надо было только тебе.

– Ладно. Поставим в ряд. Давай, ты тоже.

Я развязал фуросики,[28]достал благовония и маленький букетик хризантем. Настоящая могила родителей – в префектуре Айти. Я не был там уже два года.

Я поджег благовония, помахал ими и свел вместе ладони. Мамия сделал то же самое.

Когда приеду сюда в следующий раз, надо будет привезти палочки. Те палочки, которыми в тот день ели родители. Сожгу, помолюсь… Отец, мама, у меня опять есть повод сюда приехать.

– Извини, что в таком месте, – начал Мамия, – но в начале следующего года я собираюсь сделать Аяко предложение.

– Вот как?

– Тебе, наверное, это неприятно слышать.

– Да нет. Сначала я считал, что вы меня предали, а сейчас – буду рад, если у вас все сложится.

– Получится у нас опять поработать вместе, как ты считаешь?

– Как раз об этом я и хотел поговорить.

– Непременно поработаем – мы такое сотворим…