Диапазон отличий грамматик разных языков бесспорен, но ведутся ожесточенные споры о том, как их интерпретировать. Расхождение между грамматическими системами – изрядный вызов идее нативистов о врожденной универсальной грамматике: будь правила грамматики закодированы в генах, следовало бы ожидать, что грамматика всех языков будет одинаковой, и тогда трудно объяснить, почему грамматики вообще варьируются в каких-то основных аспектах. Один влиятельный нативист ответил на этот вызов теорией о «вариативности параметров» универсальной грамматики. Согласно этой идее, закодированная в генах универсальная грамматика имеет несколько «параметров», то есть переключателей, которые можно поставить в то или иное положение. Детям, осваивающим родной язык, как утверждает дальше идея, не нужно учить его грамматические правила – их мозг просто выставляет значения параметров в соответствии с языком, с которым они имеют дело. Нативисты объявили, что разные наборы состояний этих нескольких переключателей обеспечивают все варианты грамматических структур во всех языках мира. Единственная свобода, которая тогда есть у разных культур, – это как выставить каждый из параметров: установите несколько переключателей в одно положение – и вы получаете английскую грамматику, в другое – и у вас итальянская грамматика, перекиньте еще несколько рычажков – и вот вам грамматика японского языка.

Теория параметров столкнулась с резкой критикой и даже насмешками со стороны не-нативистов, которые утверждали, что разнообразие грамматик языков мира слишком велико, чтобы его можно было охватить несколькими параметрами, и что непонятно, как могла эволюционным путем появиться генетически детерминированная грамматика с таким набором переключателей (да и зачем бы?)[168]. Но главный аргумент против теории параметров был тот, что это чрезмерно усложняет обоснование грамматических различий, которые можно объяснить гораздо проще, если не настаивать на врожденности конкретных грамматических правил.[169]

Словом, непреклонные заявления нативистов о врожденности грамматики встретили столь же решительные возражения у культуралистов. За последние десятилетия в ходе борьбы за грамматику были исписаны тонны бумаги, и многие библиотечные полки мира тихо стонут под этим грузом. Настоящая книга не станет добавлять им веса: мы обратим внимание скорее на понятия языка, чем на грамматику. Но один аспект грамматической системы тем не менее требует внимания, поскольку он – и совершенно напрасно – почти полностью ускользнул от внимания спорящих. Речь идет о сложности грамматической системы. По этому вопросу лингвисты всех вер и убеждений оказываются пугающе единодушны, сильнейшим образом недооценивая влияние культуры.

Спросите сантехника дядю Васю, колхозника Володю или Яшу под ореховым кустом, на каких языках говорят полуголые племена дождевых лесов Амазонии, и они, несомненно, скажут вам, что «первобытные люди говорят на примитивном языке». Спросите то же самое у профессиональных лингвистов, и они скажут нечто совсем иное. На самом деле незачем даже спрашивать – они так или иначе скажут вам: «Все языки одинаково сложны».[170] Этот боевой клич – одна из самых общепризнанных доктрин современной лингвистики. Десятки лет его испускали с амвонов по всему миру, вписывали в учебники по «Введению в…» и повторяли при любой возможности широкой публике.

Так кто же прав: простой обыватель или сообщество лингвистов? Действительно ли сложность языка – универсальная константа, отражающая природу человечества, как уверяют лингвисты, или это переменная, отражающая культуру и общество носителя языка, как полагают Вася, Володя и Яша? На следующих страницах я постараюсь убедить вас, что ни одна из сторон не права полностью, но лингвисты заблуждаются сильнее.

Лингвист Р. М. У. Диксон – первый, кто серьезно изучал языки австралийских аборигенов, – пишет в своих мемуарах об отношении, с которым он столкнулся в 1960-е во время первых своих полевых экспедиций в Северный Квинсленд. Неподалеку от Кэрнса белый фермер спросил его, чем он, собственно, тут занимается. Диксон объяснил, что пытается записать грамматику местного языка аборигенов. «О, это, небось, просто, – сказал фермер. – Все знают, что у них нет никакой грамматики». В самом Кэрнсе у Диксона брали на местном радио интервью о его деятельности. Изумленный ведущий не мог поверить своим ушам: «Вы правда хотите сказать, что у аборигенов есть язык? Я думал, они только рычат и стонут»[171]. Когда Диксон возразил, что там гораздо больше, чем рычание и стоны, ведущий воскликнул: «Но ведь у них, конечно, не больше пары сотен слов?» Диксон ответил, что этим самым утром он набрал у двоих опрошенных аборигенов более пятисот названий одних только животных и растений, так что весь словарь должен быть значительно обширнее. Но самый сильный шок для ведущего был припасен напоследок, когда он спросил, на какой хорошо известный язык больше всего похожа местная тарабарщина. Диксон ответил, что некоторые грамматические структуры, которые он изучал, были больше похожи на латынь, чем на английский.

Сегодня отношение, которое Диксон встречал в шестидесятые, может быть, не так распространено, по крайней мере в столь явной форме. И все-таки пока что человек с улицы – даже с приличной улицы – чаще всего, кажется, полагает, что языки аборигенов Австралии, индейцев Южной Америки, бушменов Африки и других простых народов мира так же просты, как и их общество. Народная мудрость понимает это так: неразвитый образ жизни отражен в некоем неразвитом способе говорить, примитивные орудия каменного века – показатель примитивных грамматических структур, нагота и наивность отражаются в детской и нечленораздельной речи.

Это неверное представление столь распространено по довольно простой причине. Наше восприятие языка в основном базируется на контакте с его носителями, а для большинства из нас соприкосновение с какими бы то ни было аборигенными языками происходит через популярную литературу, кино и телевизор. И то, что мы слышим в таких отображениях, от Тэнтэна[172] до вестернов, – это неизбежные индейцы, африканцы и всяческие прочие «туземцы», говорящие этаким рудиментарным образом: «Моя нет прийти, Сагиб». Так не в том ли проблема, что мы просто одурачены популярным чтивом? Может, ломаная речь, которая у нас ассоциируется с аборигенами разных континентов, – это лишь предрассудок, фикция искаженного воображения шовинистическо-империалистических умов? Если кто-то возьмет на себя труд съездить в Северный Квинсленд, чтобы самому убедиться, обнаружит ли он, что все туземцы на самом деле блистают каскадами шекспировского красноречия?