«Она скинула халат. Серое вечернее платье еще сильнее подчеркивает ущербность, уродство ее фигуры, – писала в 1964 году газета «Голос Риги». – Какая-то зловещая, пружинистая грация. И рыжий, остроконечный конус волос дополняет ее портрет – коварное, злое, беспощадное существо. Теперь она похожа на крысу, эта цивилизованная хищница… Цепко и ловко держит она в своих крохотных пальчиках-коготках человеческие судьбы. О, она хитрее и предусмотрительнее всех. И она непременно победит в этой адской схватке за атомное господство… Она ненавидит весь человеческий род. Она мечтает отомстить ему за свое убожество, эта жестокая и опасная, пакостная горбунья».

Уварова выработала этот образ с точностью до каждого удара пульса, до каждого взмаха ресниц. Актриса играла этот спектакль много лет, пока он не исчерпал себя. В своей книге Виктор Гвоздицкий вспоминал: «Кажется, за все годы работы в Театре комедии Елизавета Александровна имела только один СВОЙ спектакль – «Физики» Дюрренматта. Я увидел этот спектакль, когда он шел уже редко, только в гастрольных поездках, на случайных сценах. Менялись партнеры. Время не пощадило декорации, а вводы уничтожили ансамбль. Это было видно особенно отчетливо еще и оттого, что сделанная актрисой роль сохранялась эталоном филигранного, пронзительного мастерства. Траурная клоунесса с лицом Камеи. Минимум средств. Партитура жеста, взгляда, паузы. Эта роль – театральный шедевр Уваровой. Белоснежный медицинский чепец – в начале; ровность и почти сегодняшний излюбленный монотон, пугающая приветливость, гипнотическая любезность на точеном, бледном лице без возраста и пожар рыжих распущенных волос гофманской горбуньи в финале. Вот перечень почти формальных атрибутов знаменитой роли. Театральные шедевры исчезают, и описать их нельзя…»

Акимовский театр был очень красивым во всех отношениях. «Порочно красивым», как говорили о нем. Почти театр-салон. Там была этика поведения, была культура капустников, культура банкетов. Техники никогда не садились на застольях за один стол с актерами. В этом не было фанаберии актерской, а просто такие были правила, стиль. А потом все танцевали и общались. Там умели одеваться, умели быть элегантными, скромными, умели понимать место театра в городе, потому что царил уже Товстоногов, и Театр комедии был уже не такой популярный, как раньше.

И труппа была очень живописная. Акимов ведь был художником и очень любил внешние контрасты. Огромный Сергей Филиппов и крошка Елизавета Уварова, или сдобная, как булка, Ирина Зарубина и статная Елена Юнгер. Вот эта живопись на сцене заменяла очень многое во внутреннем построении. Аплодисменты раздавались на появление декораций, на выход персонажей, на оглушительной красоты костюмы, парики, гримы…

Актеров Николай Павлович подбирал не только по внешним данным. Для него огромное значение имела их образованность. И Уварова стала для театра находкой. Она приходила с огромными сумками, набитыми книгами. Она принесла «Реквием» Ахматовой и «Защиту Лужина» Набокова – актеры читали эти запрещенные издания между репетициями и спектаклями, передавая друг другу. В своей квартире она хранила дореволюционные книги, все ее антресоли были забиты переписанными и перепечатанными статьями из журналов и газет. Она все время читала, каждую свободную минуту. Она знала, какие новинки появились на книжных прилавках и что и в каком журнале напечатали интересного. Уварова и Юнгер постоянно обменивались французскими книгами, а однажды занялись собственными переводами. И тоже иногда читали их на актерских посиделках.

«Елизавета Александровна была высочайшего интеллекта! – вспоминает сегодня кинорежиссер Владимир Грамматиков. – Она была породистая, глубинная интеллигентка. А как она говорила! Ее русский язык был таким, как у наших эмигрантов. Когда приезжаешь в ту же Францию и общаешься с представителями первой волны эмиграции, у них наш язык звучит иначе, он чище. Без мусора, без лишних слов. И Уварова говорила на этом языке. При всей своей приветливости в жизни она была очень строгой, дистанцировалась, не любила отношений накоротке. К себе допускала избранно. И очень следила за своим внешним видом».

На съемках фильма «Печки-лавочки» Елизавета Александровна подружилась с Василием Шукшиным и привезла его в Театр комедии. Эта встреча вылилась в пьесу «Характеры», поставленную по его рассказам, где Уваровой тоже нашлась роль. И это не единичный случай, актриса приводила в театр многих знакомых поэтов и писателей, которых даже не обязательно было «ставить» – просто послушать, поговорить. Она же установила традицию читать пьесы, которые никогда не пройдут цензуру – как тогда думали – и не будут поставлены. О том же Гофмане даже не говорили, но завлит Театра комедии мечтал, чтобы эта большая актриса маленького роста сыграла Крошку Цахеса…

В то же время массовые сборища коллег оставались для Елизаветы Александровны испытанием. Одна из актерских баек гласит: однажды Уварова уезжала из Москвы от своей приятельницы Фаины Раневской, которая пыталась удержать ее. «Не могу, у меня завтра сбор труппы», – объясняла Уварова. «Как, и ты поедешь на этот Иудин день?!» – изумленно воскликнула Раневская.

Один из таких «Иудиных дней» описал Петр Фоменко: «Однажды, когда собрался весь театр, актер Сережа Коковкин предложил: давайте хоть раз скажем друг другу правду. И вдруг маленькая Елизавета Александровна Уварова в первый и последний раз в жизни поднялась на общем собрании: «Что вы сказали?» – «Давайте скажем друг другу правду». Она была Крошка Цахес, а тут показалась большой, даже огромной: «Не надо!!!» Она созидательно относилась к театру…»

Она помнила травлю Акимова. Она знала, кто есть кто. И представляла, от кого что можно ожидать.

«Будучи целиком пропитанной страхом сталинской эпохи, Елизавета Александровна все равно всегда была настроена оппозиционно власти, – вспоминает сегодня актриса Майя Туликова. – И когда кто-то на нее доносил, что она опять принесла коллегам для самообразования «самиздат» или сказала что-то нелестное в адрес правительства, у Елизаветы Александровны начиналась настоящая истерика. Она смешно заламывала руки, начинала причитать: «О, ужас! Ужас! Что со мной теперь будет?!» Со стороны было очень смешно, но она, действительно, боялась. Ведь Уварова была партийной, народной артисткой. Всегда заискивала перед парторгом нашего театра Евгением Жаровым – сыном Михаила Жарова. Он был искренним, ортодоксальным коммунистом и рьяно выполнял свои функции. Так вот Уварова всегда ему улыбалась, пресмыкалась. Но в этом ее поведении была такая детскость, такая наивность!»

Актриса Елена Флоринская уверена, что противоречия, которые раздирали Уварову, шли от ее боязни с кем-либо поссориться: «Когда я, начинающая актриса, ввелась в старый спектакль, Елизавета Александровна принесла мне коробку конфет и похвалила. И тут же я узнаю, что она критиковала мою работу и говорила: мол, это не то, что было раньше! В глаза ругать она не решалась. Или был еще один показательный случай, когда Уварова сама подговорила всех артистов поддержать предложение художника – изобразить на афише вместо персонажей маленькие силуэты на фоне декораций. Побеседовала с каждым! На худсовете все в один голос начали говорить о достоинствах такого рекламного трюка. Но Акимов аж побелел, настолько ему не понравилась эта идея. И вдруг вскакивает Уварова: «Николай Павлович, я категорически не согласна с выступавшими!!!» Все только рты разинули…»