Когда мы приехали домой, на Острове набралось полно обломков кораблекрушений. Белый пляж был завален красными бревнами, белыми бревнами, широкими белыми досками, обломками кораблей и всем понемногу, что только может принести с кораблей, потерпевших крушение: стул, табурет, яблоки – все что угодно. Лодка, в которой был мой отец, выловила двенадцать бревен. У остальных вышло где побольше, где поменьше. Лодка, в которой был я сам, по пути с Большой земли наткнулась в проливе на превосходное бревно. Чтобы его тащить, нам пришлось задействовать канат для крепления паруса, потому что больше на лодке веревок не нашлось. После того как его притащили на пляж, мы снова вышли в море и наткнулись еще на два бревна, очень близко друг от друга. Одно из них было восьмидесяти футов в длину и соответствующей ширины. Люди сказали, что это лучшее бревно из всех, какие кто-либо в силах припомнить.

Мы всё еще оставались без еды – с тех самых пор, как съели несколько мелких картошечек в Дун-Хыне этим утром. К тому времени как опустилась ночная тьма, всего мы спасли из моря восемь бревен. Но это было неприбыльное занятие. Всего тридцать шиллингов мы получили даже за самое большое. Во время Великой войны[68] то же самое бревно ушло бы за двадцать фунтов.

В тот год на Остров приехал господин, который устраивал самые разные развлечения. У него были всевозможные напитки и еда: холодная, горячая, вареная. Было восемь галлонов спирта и любые прочие напитки.

Я не знаю, кто тогда запел первую песню, потому что все стыдились, пока не увидали здоровый стакан спирта, который дали одной женщине, и она сразу начала петь. С этой минуты уже никого не надо было понукать, даже того, кто семь лет до этого не пел ни одной песни, или того, кто просто не умел петь.

То же касалось и танцев: всякому, кто пел ритм[69], тоже полагался свой стаканчик. Старички и старушки пустились в пляс, а не то не перепадало им пива, чтоб погреть желудок. Сам я вполовину был не так пьян, как те старушки, а молодые женщины тащили меня с собой, потому что танцевать в те годы я умел довольно хорошо. Танцевать умел и мой отец, и он учил меня еще до того, как приехал учитель танцев. По этой причине, возвращаясь домой, я был слегка навеселе – целую неделю, что ни вечер. Уж кого-кого, а меня в покое не оставляли, поскольку тогда мне гораздо больше нравилось петь, танцевать или задавать ритм голосом – вот такой я был задорный в то время.

В тот же год к нам заходили две команды лодок из Ив-Ра[70], они ловили омара и жили на Бегнише – там у них стояла маленькая хижина, – и вместе с ними жил англичанин. Хотя бедняги очень выматывались после дневного промысла, они каждый вечер добирались до школы. У них был танцор, лучший из всех, что вообще выходили на доски. Много ему налили стаканов пива, а стоило бы налить еще столько же. Тот же танцор еще и ритм голосом задавал замечательно, и лучше, чем он, тебе не сыграл бы ни один музыкальный инструмент. Выпивки на всю неделю не хватило, как мистер Барретт и думал. Но если что сделал не так – сделай иначе. Поэтому он отправил лодку и людей в ближайшее место взять еще по столько же.

Эту неделю он запомнил до тех пор, покуда был жив, как и каждый, кто видел и пережил все это зрелище. Две пожилые женщины пели вместе, обе немного пьяные. Пели они не слишком хорошо: сердца особо не вкладывали, за горло их будто кошка хватала. А что касается мужчин, они были старые и мудрые. Поэт O’Дунхле тоже был там и многими шутками порадовал «уважаемого господина», он был в этом деле очень хорош.

Воротившись домой, мистер Барретт прислал на Бласкет много пожертвований, в том числе и фунт табаку для поэта. И поэт его не разочаровал, потому что потом написал ему хвалебную песнь.

В то время был специальный налог на лодки, которые ходили на Бегниш за водорослями: шиллинг с человека – неважно, много или мало они привозили обратно. Большие лодки с командой по восемь человек в сезон лова платили по восемь шиллингов. Это распространялось на перевозку одного груза так же, как и на двадцать.

Следующей весной водорослей, как и любых других удобрений, не хватало. Лодкам из Дун-Хына воли по закону не давали точно так же, как и жителям этого Острова. В один прекрасный день две или три команды из Дун-Хына зашли в гавань. Они до краев заполнили лодки водорослями. Прилив стоял небывало сильный, волна очень высокая, и ветер такой же крепкий, но дул против прилива. Одна лодка задержалась, а волна в это время стала прибывать. Вода хлынула в лодку и опрокинула ее.

Трое выжили, а двое погибли; сама лодка и водоросли пошли на дно. И с тех пор, сколько после этого времени ни прошло, не думаю, чтоб хотя бы одна лодка ходила на Бегниш за водорослями, и никакого налога с тех пор тоже не платили. Вот какие несчастья случались с нами время от времени, включая подати и прочие невзгоды, которые сваливаются беднякам на голову.

Какое-то время к нам приходил учитель танцев и целый месяц давал уроки, по восемь шиллингов с человека. Место, где он обустроился, находилось в старом монастыре, – там, где прежде, во время Великого голода, размещалась школа. Там был пол из досок, от которого исходили страшный шум и треск, в чем и состояла лучшая часть урока – по крайней мере поначалу.

В первый день те, кому по карману заплатить за урок, должны были записать свои имена. Вскоре же в школу стали захаживать и случайные люди, которые вовсе не были учениками. Но мастер стал учить всех, кто являлся, потому что он был человек очень добрый и не хотел никого выгонять с вечеринки, хотя дела у него шли не очень.

Мои четыре шиллинга уже были у него в кармане, и немного погодя я скумекал, что эти деньги того стоили. Это все потому, что дом, где он остановился, был рядом с тем, где я жил, и он давал мне кое-какие уроки всякий раз, как я к нему заходил. Совсем скоро я стал чудесным танцором.

Впрочем, очень быстро толпа заплативших за уроки стала не пускать всех остальных учиться, и школа распалась. Это все та же зависть, что по-прежнему раздирает нашу страну и, думаю, еще долго будет ей угрожать.