А вот испытывает их – несомненно. Господь все время испытывает нас. Разве не отнял Он у Иова все земные блага, не оставил его в пепле скоблить свои язвы? Не велел ли Аврааму умертвить сына своего? И разве не призвал Он их обратно пред лик свой, когда оба доказали, что достойны этого?

Я верю в то, что Господь вознаграждает праведных. В то, что Христос изрек: «Блаженны те, кто верует, не видя»[28]. И в то, наконец-то, что в самой вере нет ничего непотребного, как я считал прежде, ибо она способна придать человеку сил, когда тот отрезан от истины.

Меня не бросили. Меня испытывают.

Я посылаю за епископом. И почему-то уверен, что в этот раз он явится.

И оказываюсь прав.

– Говорят, будто меня покинул Святой Дух, – говорю я ему. – Это неправда.

Он видит что-то в моем лице, и выражение его собственного меняется.

– Моисей так и не нашел Земли обетованной, – продолжаю я. – Константин видел пламенный крест лишь дважды за жизнь. С Савлом из Тарса Бог говорил лишь единожды. Так разве утратили они свою веру?

– Они сдвинули мир, – отвечает епископ.

Я оскаливаю зубы. Моя убежденность передается всей комнате.

– То же сделаю и я. Епископ добро улыбается.

– Я вам верю.

Во все глаза гляжу на него, поражаясь собственной слепоте.

– Вы знали, что так все и произойдет. Он качает головой:

– Лишь надеялся. Но да, существует некий… странный закон, который мы не до конца еще постигли. Я и сам не знаю, верю ли в него. Подчас истинных бойцов рождает не искупление, но сама тяга к нему.

На стенной панели горит и никак не сгорает Траян. На миг задумываюсь, а так ли уж случайно я впал в немилость. Но в конечном итоге это уже не имеет значения. Я наконец вспоминаю, где же видел такой шрам, как у меня.

В том, что я совершал во имя Господа до сегодняшнего дня, не было силы и страсти. Ныне все изменилось. Я вернусь в Царствие Небесное. Я воздену карающую десницу выше высокого и не опущу ее, пока не падет последний из неверных. Во славу Его я воздвигну горы из плоти. Из глоток, что я перережу, потекут реки. Я не остановлюсь, пока не заслужу права вновь предстать пред очами Его.

Наклонившись, епископ расстегивает на мне ремни.

– Полагаю, в них больше нет необходимости.

Они бы все равно меня не сдержали. Я порвал бы их, как бумагу.

Я есмь кулак Господень.

Существо забыло, кто оно. Не то чтобы здесь, на глубине, это играло какую-то роль. Что толку от имени, если его некому использовать? Существо не помнит, откуда оно взялось. Не помнит сумеречной мглы Северо-Тихоокеанского течения, шума и привкуса топа, что загнали его обратно вглубь, под термоклин[29]. Забыло про студенистый налет культуры и языка, что увенчивал когда-то его позвоночный столб. Не помнит даже, как этот владыка долго и медленно распадался на десятки автономных, вечно противоречащих друг другу подфункций. Теперь утихли даже и они.

Сейчас кора мало напоминает о себе. Из теменной и затылочной долей вспышками поступают импульсы низшего порядка. На фоне гудит премоторный участок. Изредка что-то лопочет сама себе зона Брока[30]. Остальное, по большей части, погрузилось в мертвую тьму, разгладилось под напором ленивого черного океана, холодного, как антифриз. Осталась лишь рептилия.

Она вслепую, бездумно движется вперед, не замечая четырехсот давящих на нее жидких атмосфер. Ест все, что встречает на пути. Опреснители и рециркуляторы спасают ее от обезвоживания. Иногда старая кожа, оставшаяся от млекопитающего, делается липкой от выделений; новая, уложенная поверх нее, впускает через поры океан и вымывает все дистиллированной морской водой.

Рептилия никогда не задумывается о сигнале в своей голове, указывающем верную дорогу. Рептилия не знает, куда и зачем направляется. Знает только, силой примитивного инстинкта, как туда попасть.

Конечно же, она умирает, но медленно. И если бы даже осознавала это, ей бы было плевать.

Но вот что-то стучится ей в нутро. Откуда-то спереди через точно отмеренные промежутки времени накатывают еле ощутимые возмущения среды и отдаются стуком в аппаратуре у существа в груди.

Рептилия не узнаёт этих звуков. Это не прерывистый рокот, с которым континентальный шельф и океанское дно отталкивают друг дружку. Не низкочастотный ритм АТОК[31], отдающийся глухим эхом на подступах к Берингову проливу. Звук какой-то резкий – металлический, бормочет зона Брока, хотя существо и не знает, как это понимать.

Вдруг сигнал усиливается.

Рептилию ослепляет внезапно вспыхнувший свет. Она пытается моргнуть – пережиток забытых времен. Линзы на глазах автоматически затемняются. Зрачки за ними, скованные черепашьей скоростью рефлексов, несколько секунд спустя сужаются до точек.

Из тьмы прямо по курсу сияет медным светом маяк – слишком сильно, слишком устойчиво, гораздо ярче тех искорок биолюминесценции, что изредка попадаются на пути рептилии. Они до того тусклые, что не мешают видеть: усовершенствованные глаза существа способны усиливать даже бледное мерцание глубоководных рыб и создавать из него подобие сумрака. Однако этот новый свет погружает весь остальной мир в кромешную черноту. Такого яркого света не бывает. Не было с тех пор, как…

Мозговая кора реагирует дрожью узнавания.

Существо застывает в нерешительности. Оно почти уже улавливает еле слышные взволнованные голоса откуда-то поблизости. Но ведь оно следовало этим курсом сколько себя помнит, и направление может быть лишь одно.

Существо опускается, поднимая облачко ила. И ползет по дну.

Маяк сияет в нескольких метрах над океанским ложем. Вблизи он оборачивается цепочкой более мелких огней, выстроившихся дугой, словно фотофоры на боку исполинской рыбины.

Зона Брока все шумит: натриевые прожекторы. Рептилия пробивается через ил, крутя мордой из стороны в сторону.

И неожиданно замирает в страхе. За огнями вырисовывается нечто огромное – разбухшее серое пятно на фоне черноты. Оно повисло над поверхностью дна гигантским гладким валуном, вопреки законам природы. По экватору его опоясывает череда огней. Жилковатые волокна удерживают его у дна.