Я знаю, как знал когда-то в яслях, как знал сегодня утром. Во мне пребывает Бог, и если епископ этого не видит, то он мошенник и пустослов, а то и хуже.

Я с радостью пошел бы на крест за одно только это мгновение.

Улыбаюсь, качая головой:

– Епископ, вы держите меня за слепца? Думаете, если прикроете свои жалкие козни Писанием, я не увижу их истинной сути?

И в сиянии Духа Святого я действительно вижу их как на ладони. Само собой, эти гнусные фарисеи затворили бы Господа в безделушках и талисманах, если б могли. Им хотелось бы нацеживать Бога из крана, которым сами они и владеют, – а тех, с кем Он заговорит без их согласия, заклеймят как «одержимых».

Верно, я одержим, но не каким-то там бесом, а Всемогущим Господом Богом. И ни Он, ни Сыны Его не раки-отшельники, чтобы загонять их под панцирь идолов и машин.

– Скажите, епископ, – кричу я, – неужто Савл был в этом вашем молельном колпаке на пути в Дамаск? Неужто Елисей вызвал из леса своих медведиц при помощи ваших жезлов? Или они тоже были одержимы бесами?

Он трясет головой, изображая печаль.

– То слова не претора.

Он прав. Моими устами говорит Бог, как в старину вещал Он устами пророков. Я есмь глас Божий, и неважно, что нет при мне ни оружия, ни панциря, что я в самом сердце дьяволова святилища. Стоит лишь мне воздеть руку, и Господь поразит этого богохульника.

Я замахиваюсь кулаком. Вышины во мне пятьдесят локтей[27]. Передо мной стоит епископ – насекомое, не ведающее своей ничтожности. В руке его одна из этих нелепых машинок.

– Изыди, Сатана! – вскрикиваем мы одновременно, а потом обрушивается тьма.

В себя я прихожу уже связанным. Меня широкими ремнями пристегнули к кровати. Левая половина лица горит огнем. Врачи с улыбкой склоняются надо мной и говорят, что все хорошо. Кто-то подносит зеркало. С правой стороны моя голова обрита; от виска тянется кровоточащий полумесяц, который кажется странно знакомым. Мою плоть стягивают крестики из черных ниток, как будто я – порванная и кое-как зачиненная одежда.

Экзорцизм прошел успешно, сообщают мне. Через месяц я вернусь в свою роту. Ремни – не более чем мера предосторожности. Скоро их с меня снимут, поскольку бес изгнан.

– Верните мне Господа, – хриплю я. Глотку опаляет пустынным зноем.

К моей голове прикладывают молельный жезл. Я ничего не чувствую.

Ничего.

Жезл в рабочем состоянии. Аккумуляторы полностью заряжены. Скорее всего, тут ничего страшного, заявляют мне. Временное последствие экзорцизма. Надо немного подождать. Пожалуй, ремни пока что лучше оставить, но беспокоиться не о чем.

Конечно же, они правы. Я приобщился к Духу Святому, я познал разум Всевышнего – в конце концов, не сотворил ли Он нас всех по образу своему и подобию? И Он никогда не покинет даже самых малых из стада. Мне нет нужды в это верить, я это знаю. Отец, Ты не оставишь меня.

Все вернется. Обязательно вернется.

Меня просят набраться терпения. Три дня спустя врачи признаются, что уже сталкивались с подобным. Впрочем, нечасто: процедура и сама из редких, а такие последствия – еще большая редкость. Однако есть вероятность, что бес повредил ту часть разума, которая позволяет нам воистину познавать Господа. Они сыплют непонятными медицинскими терминами. Я спрашиваю, а как было с теми, кто прошел этот путь прежде меня: сколько им потребовалось времени, чтобы вновь предстать перед Господом? Но, похоже, явных закономерностей не существует, каждый случай индивидуален.

На стене у кровати пылает Траян. Пылает день за днем и не сгорает, уподобляясь самой Неопалимой Купине. Мои попечители вновь и вновь воспроизводят его кремацию – жидкую кашку из образов, размазанных по стене. Полагаю, эта картина призвана вдохновлять меня. Время на этих кадрах всегда одно и то же – первые минуты после захода солнца. Когда Траяна забирает огонь, на площадь возвращается подобие солнечного света – оранжевое зарево, отраженное в десяти тысячах лиц.

Ныне он пребывает с Господом, навеки пред ликом Его. Некоторые утверждают, что так было и прежде, что Траян всю жизнь прожил под Духом Святым. Я не знаю, правда это или нет; быть может, люди просто не знают, как еще объяснить его истовость и благочестие.

Целая жизнь пред ликом Господним. А я бы отдал целую жизнь за одну только минуту.

Мы сейчас на неизведанной территории, говорят они. Возможно, для них самих так оно и есть.

Но я нахожусь в аду.

Наконец они признают: никто из остальных так и не оправился. Все это время мне лгали. Меня бросили во мраке, отделили от Бога. И эту расправу объявили «успехом».

– Это испытание для вашей веры, – заявляют они. Веры. Я разеваю рот, словно рыба. Это слово для язычников, для людей с придуманными богами. Крест устроил бы меня неизмеримо больше. Я убил бы этих надменных живодеров голыми руками, если б мои руки были свободны.

– Убейте меня, – молю я. Они отказывают мне. По личному распоряжению епископа я должен оставаться жив и в добром здравии. – Тогда вызовите епископа. Позвольте мне поговорить с ним. Прошу.

Они грустно улыбаются и качают головами. Епископа никто и никогда не вызывает.

Может, и это тоже ложь. Может, епископ вообще забыл про мое существование, а этим людям просто нравится наблюдать за муками невинных. Кто еще станет посвящать свою жизнь кровопусканию и зельям?

Разрез у виска не дает мне заснуть ночами, по его изогнутым краям нарастает и морщится рубцовая ткань, вызывая нестерпимый зуд. Я до сих пор не могу вспомнить, где же его видел.

Я проклинаю епископа. Он упоминал риск, но назвал лишь смерть. Для меня сейчас смерть не угроза. Это предел моих желаний.

Я четыре дня подряд отказываюсь есть. Меня насильно пичкают жидкой пищей через трубочку в носу.

Странный парадокс. Надежды для меня нет: мне никогда уже больше не познать Бога, мне не дают даже уйти. И тем не менее, лишив меня надежды на милосердную смерть, эти мясники каким-то образом разожгли во мне искорку, которая желает жизни. Если уж на то пошло, я страдаю за их грехи. Эта тьма – их рук дело. Я не отвергал Бога: это они вырезали Его из меня, точно кусок омертвелой плоти. Они явно не хотят, чтобы я жил, потому что вне Бога жизни нет. Они хотят только одного – чтобы я страдал.

И вместе с этой мыслью приходит внезапное желание лишить их такого удовольствия.

Они не позволяют мне умереть. И, может статься, скоро пожалеют об этом.

Бог им судья.

Бог им судья. Ну конечно.

Каким же я был дураком. Забыл о том, что по-настоящему важно. Я так зациклился на этих пустяковых страданиях, что упустил из виду одну простую истину: Господь не отворачивается от детей своих, не оставляет тех, кто предан Ему.