– Сложновато по конструкции, но если отсеять эмоции, то в общем и целом – да. – Мне так не хотелось сдаваться: Хорст меня поучал! Я отцу не позволял читать мне нотации и давать наставления. Мы с отцом всегда разговаривали по душам при удобном стечении обстоятельств и поэтому крайне редко. Иногда мне казалось – он меня не слышит, он забыл о моем существовании, он весь погружен в свои формулы и теории, порой мне его так не хватало – в реальной жизни, каждый день, но потом я понял – это и есть отцовская педагогика. Он приходил на помощь только тогда, когда я сам не мог сделать больше, но никогда не завершал мою работу за меня. Отец не вмешивался в мои отношения с коллегами или подругами, иногда мне казалось, что моя жизнь его не интересует совсем. Но время от времени происходило что-то такое – случайный разговор, мимоходом оброненная фраза, неожиданный жест доверия, – после чего я понимал: я ошибался, отец всегда оставался рядом со мной – он стоял чуть в стороне, но ни на минуту не выпускал меня из виду.

– Наверное, очень трудно быть вашим сыном. – Я и сам не понимаю, как это вырвалось у меня, но я понял – мои слова ошеломили Хорста. На мгновение он замер, точно готовился к прыжку – смертельному для своего визави, но потом взял себя в руки и сухо сказал:

– Я прошу вас держать меня в курсе всего, что будет происходить. Звоните мне, как только у вас появятся новые сведения или догадки. Свой номер я сообщу вам через час, ждите моего звонка.

– Вы не боитесь афишировать свой номер? – удивился я.

– Это будет номер нашей прямой связи, – холодно ответил Хорст. – Так что, если по этому номеру мне позвонит кто-нибудь еще или в ответ я услышу незнакомый мне голос, я буду знать, что вы либо предали меня, либо у вас крупные неприятности и вас необходимо спасать, если, конечно, не будет слишком поздно…

«Тебя кто-то очень сильно испугал?» – спросила Татьяна, собирая вечером на стол. «Вы точно подготовили все, что будет вам нужно в дороге? Это же не самолет, больше суток плестись, забытое просто так с полочки не возьмешь», – вопросом на вопрос ответил я. «Танечка, я оставила на тумбочке свои очки, ты не могла бы, милая, их мне принести, а то боюсь, вилку мимо рта пронесу», – попросила Анна Петровна, появляясь в дверях кухни. Татьяна кивнула и вышла, а я невольно поморщился – мне показалось, она собиралась заплакать, этого только еще не хватало. «Тебе не следует ее обижать, – тихо сказала Анна Петровна, – она славная и, кажется, неплохо относится к тебе». «Лучше, чем достаточно. – Я дал ей понять, что прекрасно знаю, что Татьяна думает обо мне. – Именно это меня и напрягает». «А ты перестань бояться, – посоветовала Анна Петровна, – просто прими ее как есть, вместе с ее чувствами, и скоро сам увидишь, что твоей независимости никто не угрожает, кроме тебя самого». Я собирался поинтересоваться у нее, что значит сия тирада, но Татьяна уже вернулась, и мы сели ужинать.

Разговор за столом не складывался, да я и не желал этого. Мне было довольно встречи с Хорстом, и только дома я понял, насколько отвык от диктатуры. Собственно говоря, я ее не знал. Дома отец с феноменальной изобретательностью пресекал любые попытки мамы к самоутверждению. Он умудрялся создавать впечатление, что потакает ей во всем, но сохранял независимость собственных суждений и поступков. И даже когда она все-таки вмешивалась в его жизнь, ему удавалось гасить конфликты – не за счет самоуничижения или нанося ответный удар, разумеется – фигурально выражаясь, а обращая все в шутку, сводившую на нет мамины территориальные и интеллектуальные претензии. Она «разорила» немало дружеских гнезд по разным причинам: у кого-то с ней вышли рецептурные разногласия, чью-то жену она приревновала к отцу, заподозрив в чрезмерном, как ей казалось, внимании к нему. Отец перестал ходить с нею в гости к прежним знакомым, но все праздники проводил дома, отчего создавалось впечатление, что мама победила и он выбрал ее. На самом деле он перераспределял свое время с такой точностью, что создавал для нее иллюзию своего постоянного присутствия. И раз и навсегда отвоевал для себя право на невмешательство в его кабинет и на Анечку. Честно говоря, мне нравилось, как мама и папа находили общий язык, будучи при этом совершенно разными людьми. Сам я не желал такой жизни для себя, но восхищался тем, как они с ней справлялись.

Нет, в моей семье не было тиранов, точнее – каждый из родителей был для другого этим самым тираном и, уступая в чем-то одном, одерживал свою маленькую победу в следующей «схватке». Из этих чередований и складывалось равновесие, разрушить которое не удалось никому, даже Анне Петровне. Она просто «зависала» в верхней точке отцовского маятника и ждала, когда он снова переместится в ее направлении, чтобы потом опять оказаться центростремительно притянутым к противоположному апогею. Где он, кстати, тоже надолго не задерживался, что было вполне оправдано законами механики, иначе это было бы уже не равновесие.

Хорст меня не испугал, мне стало неуютно от самой модели его жизни. Конечно, я не стал бы называть ее тюрьмой, но все-таки она была заметно нормативной. И если в моей семье, в моем кругу под нормой всегда понималась среднестатистическая величина, предполагающая, что есть еще и предельные нижнее и верхнее значения, то в образе мыслей и поведении моего нового знакомого чувствовалась тяга к прямой стандартизации. И норма была не одним из возможных значений, а единственно возможным. А эти его три немецких «ка» – киндер, кюхен, кирхе – на новый лад! Я не был склонен видеть в образе мыслей Хорста влияние только военного прошлого и идеологического воспитания в духе его времени, нет, это было гораздо глубже и являлось внутренне присущим качеством его характера, его личности. И если честно, мне было бы любопытно познакомиться с Хорстом-младшим. Все мы – отражение своих родителей, я бы хотел проверить свое впечатление о его отце.

«Ты совсем ничего не ешь», – мягко заметила Анна Петровна. «Наверное, я невкусно приготовила», – грустно сказала Татьяна. «Все нормально, – успокоил их я, – это у меня мысли невкусные, отбили весь аппетит. Лучше давайте еще раз проверим все вместе, не забыли ли чего, и потом будем отдыхать. Завтра трудный день».

Пока Татьяна убирала со стола и мыла посуду, а Анна Петровна развлекала ее разговорами, я позвонил отцу. Моя подруга из турагентства все организовала отлично – даже мама была довольна, просила мне передать, что ей понравилась эта милая деловая девушка, сразу видно, что мы попали в хорошие руки. Отец передавал мне ее слова – прекрасный отель, все очень вкусно, жаль, что море еще слишком холодное, но есть закрытый бассейн с подогреваемой морской водой… Наконец мама на что-то отвлеклась и подошла к кому-то, я слышал, как она разговаривала – кажется, это был продавец ювелирного киоска, и отец быстро спросил: «Как Аня?» Все в порядке, я успокоил его, завтра они выезжают, как доберутся, я дам тебе знать. Я хотел завершить разговор, но потом передумал и передал мобильный Анне Петровне. Она почему-то побледнела, с заметным усилием прижала трубку к уху и потом вышла разговаривать в коридор.

«Таня, я очень тебя прошу, будь все время внимательной, не забывайте закрывать купе, когда ложитесь спать, и вообще…» – начал было я, но Татьяна прервала меня: «Не беспокойся, с Анной Петровной ничего не случится». «Ты не понимаешь, – рассердился я, – это очень серьезно». «Так объясни, чтобы я поняла». Она поставила вымытую чашку на мраморную столешницу мойки так, словно стукнула кулаком по столу. «Я не требую понимания, я прошу принять мои слова как данность, – устало сказал я, – я благодарен тебе за согласие помогать, но не надо играть в семейную пару и устраивать разборки на тему “что, зачем и почему”». «Ты совсем помешался на своей мужской свободе. – Татьяна отвернулась и уперлась ладонями в столешницу. – Не хочешь говорить – не надо, просто… просто я боюсь за тебя!» Я подошел к ней и обнял: «Будь умницей и не придумывай большего, чем есть. Все, иди спать, а то мне надо поработать».