мне, и я увидел, что в руке у нее нож, большой нож для мяса, один из нескольких, которые стояли на кухне на разделочном столе. Мне не разрешали с ними играть.

— Что она сказала твоему отцу? — Лезвие сверкнуло в лунном свете, когда она повернула его в руке. — Он знает?

Я покачал головой:

— Он думает, что ты спала с мистером Картером.

Не помню, когда я узнал переносный смысл слова «спать»; хотя был уверен, что употребил нужное слово, оно показалось мне нелепым.

— Он… приводил убедительные доводы, но она ничего не сказала.

— Что он с ней делал?

Я рассказал, умолчав о том, что крыса до сих пор бегает в подвале. Умеют ли крысы подниматься по лестницам?

— Ты ведь ему не скажешь? Это будет наша маленькая тайна?

На это я ничего не ответил.

Мама подняла нож и шагнула в полосу лунного света от окна. Глаза у нее были красными, распухшими. Неужели она плакала?

— Если ты ему не скажешь, я позволю тебе кое-что сделать с миссис Картер. Сделать то, о чем мальчики могут только мечтать. Ты бы этого хотел?

Я снова промолчал. Я не сводил взгляда с ножа.

— Ты ведь знаешь, что сделает со мной твой отец, если узнает? И что он сделает с миссис Картер? Ты ведь не хочешь, чтобы такое произошло из-за тебя?

— Мама, я не могу врать. — Слова слетели с моих губ, прежде чем я понял, что произнес их, прежде чем осознал свою ошибку.

Мама бросилась на меня и замахнулась ножом; лезвие блеснуло совсем рядом с моим лицом.

— Ты ничего ему не скажешь, иначе я зарежу тебя как свинью, пока ты будешь спать! Понял? А еще я вырежу тебе глаза ложкой для сахара и запихну в твою маленькую глотку, и ты проглотишь их целиком, как две спелых виноградины!

Острие ножа находилось так близко к кончику моего носа, что начало двоиться.

Мама раньше никогда и пальцем меня не трогала.

Никогда не причиняла мне боли.

Но в тот день я сразу ей поверил.

Поверил каждому ее слову.

Она продолжала; хотя говорила сдавленно, мне казалось, что она кричит:

— Если ты проболтаешься, я скажу, что ты тоже был там. И не один раз. Я расскажу, как ты стоял в углу, вывалив свои причиндалы, словно обезьяна в зоопарке, и пускал слюни на свою милую миссис Картер. Как ты следил за родной матерью через окно спальни в самые интимные моменты. Ты должен стыдиться своего поведения, презренный, жалкий мальчишка!

Я не мог допустить, чтобы она меня запугивала. Ни в коем случае!

— Мама, кто сделал фотографию?

— Что?

— Что слышала. Кто вас снимал? Мистер Картер? Значит, отец прав? Вы и раньше так развлекались? Он поэтому так легко вас выследил?

Рука, державшая нож, задрожала от гнева. Я понимал, что завожу ее. Понимал, что нужно остановиться, замолчать, но не мог.

— Кто-то ведь должен был включить камеру, и готов поспорить, что это был мистер Картер. Мама, ты поэтому его убила? Ты заманила его к нам в дом вовсе не для того, чтобы защитить миссис Картер; ты заметала собственные следы. Отец все равно узнает правду, не важно, от меня или нет; так что лучше готовься. Ты ведь знаешь, он не остановится, пока не узнает все. Одно дело, если что-то было между тобой и миссис Картер, и совсем другое, если мистер Картер тоже принимал участие в ваших забавах!

Она покраснела:

— Не говори зла, сын мой!

— Не совершай зла, мама, — парировал я. — Сегодня мы все нарушили правша.

Она покрутила нож в руке и выронила его. Нож упал на деревянный пол, едва не задев мне ногу. Мама распахнула дверь и выбежала прочь. Она скрылась в своей спальне. Отец неподвижно лежал на диване, ничего не ведая, и громко храпел.

Я поднял с пола большой нож, закрыл свою дверь и подсунул под ручку двери ножку стула. В двери имелся замок, но отец научил меня взламывать его, когда мне было всего пять лет. Я не сомневался, что простой замок не остановит и маму; она ведь проходила те же уроки, что и я. Я закрыл и запер также все окна в комнате. Ночь была душной, но у меня не было другого выхода. Перед моим мысленным взором предстала мама, которая влезает в окно и приближается к моей кровати с ложкой для сахара в одной руке и ножом — в другой. «Доброе утро, приятель. Готов завтракать? — говорит она перед тем, как вонзает ложку мне в глаз и одновременно втыкает нож мне в живот и поворачивает его в ране. — Сегодня у нас все, что ты любишь!» Я представил, как она лучезарно улыбается.

Я помотал головой, снял с кровати одеяло и подушку и распахнул стенной шкаф. Там я и устроился — свернулся на полу, в куче теннисных туфель, футбольных мячей и другого барахла, какое бывает у мальчишки.

Спать мне совсем не хотелось, но я понимал, что должен вздремнуть. Дело еще не окончено, и мне нужно отдохнуть.

Не думаю, что можно спать с открытыми глазами, и все же я попытался; страшные сны одолевали меня, когда я невидящим взглядом смотрел на дверь, ожидая, что чудовище вернется, и крепко сжимая в руке нож для мяса.

52

Портер — день второй, 8.56

— Если хочешь, спрашивай.

Уотсон ненадолго повернулся к Портеру, потом стал смотреть на дорогу.

— Я подумал, если вам захочется, вы сами расскажете. Вы не обязаны делиться со мной.

Портер переключился на третью передачу и обогнал грузовик парковой службы, который тащился со скоростью двадцать пять километров в час в крайней левой полосе.

— Вот козел!

— Что?

Портер ткнул большим пальцем себе за спину:

— Это я не про тебя, а про него. Никогда не понимал, почему эти типы не ездят в крайнем правом ряду. Нервы у них как канаты; им все равно, что за ними выстраивается длинная пробка; им наплевать, что они всем мешают. Я бы таким даже газонокосилку не доверил.

— Я кое-что слышал, главным образом от Нэша, — нерешительно заговорил Уотсон. — И собирался принести вам свои соболезнования, только случай все не представлялся. Мне очень жаль.

— Чего тебе жаль? Что не