— А! Это мы лысые гады! — вскричали несколько татуированных типов, по которым сразу было видно что они — каторжники со стажем.

— За базар ответишь, мохнатая морда! — один из косков рванул майку, обнажая синюю от наколок грудь.

Блеснули в свете ярких искусственных ламп острые заточки, невесть откуда появились легкие углепластиковые пруты, по крепости не уступающие стальной арматуре, только не такие тяжелые.

Рангуна кинулись бить всем скопом. Но представители негуманоидных рас не остались в стороне. Мелькали пруты и заточки, слышались звонкие плюхи, кряканье и звуки ударов. На палубу полилась кровь.

Кто-то в общей свалке закричал:

— Штопора грохнули, волки позорные! — Под потолком оглушающе взвыла сирена.

— Прекратить безобразие! — пролязгал суровый голос.

Команда надзирателей осталась без внимания. Напротив, драка разгорелась еще жарче — ненависть к обидчикам соединилась с неприязнью к тюремщикам, которые не вовремя напомнили о себе.

— На, на, на, это тебе за Штопора! Получите, гады! Убью! Убью! Убью! — раздавались дикие вопли посреди дикого побоища.

Эдика вовлекли в безумный водоворот, он отмахивался крюком, потом завладел прутом и стал охаживать им рангунов. Бил от души, в полную силу, метил по головам. Успел положить четверых, когда раздался тот же голос:

— Сейчас будут применены парализаторы! Всем лечь на пол, лицом вниз!

Таких, кто поспешил выполнить команду, не нашлось. Лучше уж получить заряд парализатора, чем подставить беззащитный затылок под удар углепластикового прута или бок под чью-то заточку.

Генераторы поля, парализующего нервную систему, включились внезапно. Кто-то из косков рухнул на пол без сознания. Некоторые обмочились. Бородавочники начали нести всякую чушь — на них парализующее поле действовало, как наркотик. Лемуриец задергался в судорогах. Существа с тонкой душевной организацией, сыны Лемурии, плохо переносили потерю контроля над телом.

После удара парализатора в зал ворвались злые охранники. Судя по их виду, драка оторвала их от какого-то особенно важного дела — обеда, азартной игры или, быть может, коллективного просмотра порнофильмов.

Не церемонясь, они хватали полупарализованных косков, тащили их к специальным поручням у стен и приковывали наручниками. Рангуны помещались вместе с рангунами, таргарийцы — рядом с таргарийцами, рептилии с рептилиями, а люди — вместе с людьми. Остальные галактические расы, ввиду их немногочисленности, тасовали беспорядочно. Никого не волнует, если скат окажется рядом с ненавидимым им ретлианцем и слегка ударит по нему электрическим током. Всё это — просто забавные мелочи по сравнению с великой миссией — доставкой преступников к месту назначения. Рядом с Дылдой охранники пристегнули резиновую женщину. Они даже не заметили, что она неживая — тем более что охала и стонала девушка даже больше обычного.

Один из копов смерил ее сердитым взглядом:

— Совсем стыд потеряла, проститутка проклятая. Мало того, что в мужскую камеру пробралась, так еще голая! Дать бы тебе по наглой роже! Но я женщин не бью с детского сада.

Дылда промычал что-то нечленораздельное, заступаясь за подружку, и ему двинули дубинкой по ребрам чтобы не вякал.

Цитруса приковали к тому же поручню, что и Дылду. Между ними оказался высокий коск с резкими чертами лица. Несмотря на молодость, виски у него были седые. В отличие от многих других, одетых в тюремные робы, коск носил линялую борцовку и широкие спортивные штаны. На мускулистом плече каждый мог видеть татуировку — черного паука на паутине и под ним буквы — ПАУК. Сразу было видно — коск авторитетный, мотавший не один срок.

— Паук, — прочитал Дылда и улыбнулся добродушно. — И так ясно, что это паук.

Коск окинул его свирепым взглядом и проворчал:

— Повесить Автора Уголовного Кодекса.

— А-а-а, — протянул великан, — тогда понятно. А тебя как зовут? Паук, да?

— Седой меня кличут.

— Ага, Седой, — обрадовался Дылда.

— Улыбку спрячь! — проворчал коск. — Не то я тебе ее в глотку заколочу.

— Что?! — великан заморгал часто.

— Что слышал, придурок.

Седой обернулся к Цитрусу и процедил:

— Ведь из-за тебя, падла, весь этот шухер начался.

Эдвард вздрогнул, оглянулся — не слышат ли остальные. Он и так уже наделал дел. Если и другие коски решат, что он виноват в их проблемах, не сносить ему головы.

— Что ж, мне надо было самому горло под рангунью заточку подставить? — поинтересовался он. — Мне, вообще-то, жить хочется. Я еще молодой.

— Кипеш не надо было поднимать, — проворчал коск, продолжая сверлить Цитруса злым взглядом. — «Наших бьют, наших бьют»… Завел себе врага, мочи его по-тихому. А то спать улегся, на полудурка понадеялся…

Дылда обиженно засопел.

— Это кто тут полудурок?

— Все вы полудурки. Как погоняло твое? Рука, Меченый сказал? По первой, значит. Ты тоже, полудурок?

— Я уже два раза сидел, — обиделся великан. — Меня, кстати, Дылда называют, а совсем не полудурок.

— Такому, как ты, никакая наука впрок не идет, полудурок, — отрезал Седой. — Иначе вежливее бы с бугром базарил.

— А ты бугор? — заинтересовался Цитрус. — В первым раз так близко живого бугра рядом вижу…

— Дохлого видел, что ли? — нехорошо сощурился Седой.

Цитрусу очень некстати вспомнилась голова Швеллера за лобовым стеклом полицейского катера.

— Нет. Я к тому, что совсем бугров не знал раньше. Кроме тех, с кем работал, конечно. Тебе фамилии Швеллер или Иванов ничего не говорят?

— Кореша твои в авторитете, что ли?

— Самые близкие кореша, — сообщил Эдик. — Так ты их знаешь или нет?

— Швеллера знаю, слышал о нем недавно скорбные новости. Его какой-то фраер вроде как в прошлом году шлепнул, — буркнул Седой. — Со Швеллером я в Баранбау познакомился. В эту дыру я, вообще-то, совсем случайно попал. В другом месте я работал… А здесь залетел из-за своего горячего характера. Подрался на улице. С парочкой полицейских. Ну и взяли меня. Думал, малым сроком отделаюсь. Но после много чего раскрутили… Ну и накрутили мне, конечно.

— Не Цуккермейстнер ли, случаем, накрутил? — тут же спросил Цитрус.

— А ты подсадной, что ли, — нахмурился Седой, — что всех легавых по именам знаешь?

— Цуккермейстнер — судья. Он мне сто тридцать два года впаял, — почти с гордостью поделился подробностями своей судимости Эдвард.

— Сто тридцать два года? Тебе, фраерок? Ну и дела… Ты что ж такого натворил? Покушался на какого-нибудь шишкаря из сената?!

— Да у меня статей, как у собаки блох, — расправил плечи Цитрус. — Проще сказать, чего на меня не навесили. Точнее, я и сам не знаю. Потому как никак вспомнить не могу хотя бы одной статьи, по которым не проходил.