– На сегодня все! – объявила она. – Невесты должны вернуться в подвенечный дом и подготовиться к завтрашнему дню. Пошли, мои красавицы, пошли!

Зрители расходились неохотно, разбивались на группы, чтобы посудачить об увиденном. Многие не скрывали своего огорчения. Даже Вальтер почувствовал необычность происходящего.

– Что-то пошло не так? – спросил он.

– Пусть он расскажет, – Иво кивнул на Зака.

– Почему я? – возмутился сын Уго. – Я даже не был с вами в Ире. Разве не там Лея стала невестой?

– Он твой отец.

– И что из этого? Они сами ничего не говорили, но все знают, что Ева должна была войти в наш дом, когда придет срок. Она не мать, конечно, но она хорошая женщина, и отцу нужна в доме хозяйка, которая… О, ночь меня поглоти! Как раз завтра, в день солнцестояния! Мужчина не может так поступить!

– Он пожал руку старшему брату Леи, – напомнил Иво.

– Но перед тем, я сам видел… – спохватившись, Зак закрыл себе рукой рот, но Иво требовательно схватил его за рукав:

– Что ты видел?

– Ничего! Это я так, случайно.

– Мужчина не бросает слов на ветер. Иначе удача отвернется от тебя, и ты не поймаешь в море ни одной рыбы, а звери будут разбегаться из лесу, как только ты выйдешь за околицу. Говори.

– Но он мой отец.

– А я твой друг.

Зак беспомощно оглянулся. Рядом, кроме застывшего в ожидании Иво и безучастно пощипывающего струны гитерна Вальтера, никого не было, никакого срочного дела, позволяющего увильнуть от ответа, не находилось.

– Он приходил к ней, – обреченно признал он. – Тогда, после последней битвы.

– Я понял, – подтвердил Иво, искоса посмотрев на Вальтера, и подтолкнул Зака в бок. Тема ночных схваток была запретной, особенно в присутствии чужого. Но Зак говорил не о битве.

– Раньше нашу баню растапливала мама. Когда ее не стало, мы стали делать это у себя намного реже. Ну, Иво, ты же знаешь, сколько раз я приходил к тебе. А отец чаще ходил к Имаутсу. Они старые друзья. Но в последний раз он пошел не к нему, а к Еве. От нашего сарая виден ее двор. У нас мычала корова, я пошел, чтобы подкинуть ей сена, и увидел.

– О боги! – простонал, воздев глаза к небу, Иво и нетерпеливо толкнул Зака в бок. – Скажи уже наконец, что именно ты увидел!

– Так я же и говорю. Ева открыла дверь, и они вошли в ее баню вместе.

– O! А ты?

– Что я? Корова-то мычала! Я подождал немного и пошел в хлев. Все.

Вальтер вскочил на ноги и пытливо вгляделся в своих новых приятелей.

– Да объясните вы мне толком, о чем речь. Ева вошла с твоим отцом в баню, и что из этого?

– Ничего! – отрезал Зак. – Это все равно, что украсть невесту в чужом селе. И сейчас Ева открыто заявила о своих правах! А наши девушки не спели, что примут Лею в Мергере.

Даже через тонкую перегородку Альберт ощущал тяжелый запах немытого тела и зловонного дыхания человека, скрытого от него стеной исповедальни. Прежде чем начать говорить, прихожанин долго пыхтел, отдувался, в горле его что-то клокотало и похрапывало – по одним этим признаком легко было догадаться, что пришедший на исповедь немолод, нездоров и обладает тучным телом. А голос и манера говорить легко выдавали хорошо узнаваемого в Риге мясника – мастера Магнуса. Большая часть мяса и треть всего зерна проходила через его руки. Мясо было настоящей страстью Магнуса. Каждый день он сам с удовольствием брался за разделочный нож, и его огромные руки были покрыты многочисленными шрамами, рубцами и сами цветом напоминали сырое мясо.

Вздохнув, Альберт надел маску, когда-то купленную у итальянского купца и специально хранимую им в тайне ото всех для подобных случаев. Исходящее от Магнуса зловоние исчезло, и на его место пришел аромат палисандрового дерева. Но запах был только приятным побочным эффектом. Каждый звук, издаваемый Альбертом, резонировал в закрывающей рот нижней клювообразной части и менял голос до неузнаваемости. О маске Альберт предпочитал не рассказывать никому, даже Карлу. Скрывающиеся за перегородкой исповедальни прихожане охотнее и откровеннее общались с неизвестным, глухо звучащим голосом, чем с самим епископом Альбертом.

– Слушаю тебя, сын мой, – сказал он.

– Отец… Ваше преподобие… Или… Извините, если называю вас не по чину. Не знаю, какого вы сана.

– Называй меня, как тебе удобнее, сын мой, – успокоил Альберт. – Ваше преподобие будет вполне уместно. Слуге Божьему не гоже гордиться чинами. Когда ты был на исповеди последний раз?

Прежде чем ответить, мясник опять попыхтел, поскребся, поскрипел скамьей, прокашлялся, даже звякнул чем-то так, что Альберту стало любопытно, и он пожалел, что не может увидеть в этот момент хорошо знакомого ему прихожанина.

– Два… нет, кажется, три месяца назад. До ледохода еще.

– Не часто ты вспоминаешь о церкви. Или тебе не в чем каяться?

– Если бы… – Магнус опять тяжело вздохнул, и Альберт приготовился выслушать новую серию звуков, но на этот раз прихожанин собрался с мыслями быстрее.

– Грешен я, ваше преподобие. Ох, грешен! Великие сомнения одолевают меня.

– Сомнения – это от лукавого. Покайся, сын мой.

– Для этого я и пришел… В прошлый раз, перед ледоходом, священник отпустил мне грехи, и я купил индульгенцию. Прошлые грехи остались в прошлом. В те дни я чувствовал себя прекрасно. Я ел много мяса, и сила просто перла из меня наружу. Много лет я прожил с моей женой Гретхен. Когда-то мы оба были молодыми и стройными. Но потом ее лицо съежилось, как увядшая луковица, груди обвисли, и она перестала привлекать меня. А мое тело, словно ее часть перешла в меня, наоборот, раздалось вширь, сила прибавилась. И мне захотелось женской ласки.

– Прелюбодейство – великий грех, сын мой. Но если ты…

– Подождите, ваше преподобие. Я же сказал, что уже получил индульгенцию и щедро заплатил за это нашей славной церкви. Я поставил нашему монастырю фуражу и зерна для питания монахов всего за полцены и еще передал в казну…

– Это очень благородно, – остановил его Альберт, вспомнив жалобы келаря Маркуса на подмоченную пшеницу. – Только щедрость не измеряется мешками зерна или тушами убиенных животных. Нищий, жертвующий церкви последний геллер, совершает не менее богоугодное дело. Щедрость – это когда ты ощущаешь себя стоящим перед лицом Иисуса, отдавшего за нас самую жизнь, и когда ты готов, подобно ему, пожертвовать ради спасения своей бессмертной души самым для тебя важным и драгоценным. Но продолжай. Если ты считаешь, что расплатился за прежние грехи, в чем ты хочешь покаяться сейчас?

– Все изменилось.

– О чем ты, сын мой? Поясни. Облегчи свою душу.

На какое-то мгновение за перегородкой наступила напряженная тишина, и Альберт на миг засомневался, не покинул ли внезапно его Магнус или не умер ли он, как произошло в прошлом году с пилигримом, съевшим перед исповедью поганых грибов. Но за перегородкой вновь зашуршало и запыхтело, и к нему покатились быстрые, наполненные страхом слова.