Не знаю, сколько времени я просидела вот так. Времени здесь будто не существовало. Лишь страх и холод. Как тогда, под потолком. От раздумий отвлекли гулкие шаги, послышавшиеся в коридоре. Я поднялась рывком, с судорожным вздохом. Управляющий и Сильвия. Решетка исчезла. Пульсируя, разгорелась длинная трубка белой лампы. Сильвия встала у дверного проема, опустила голову. Я не поняла, что она сжимала в своих широких мужских ладонях.

Паук привычным жестом вцепился в мой подбородок, вынуждая поднять голову:

— Как так, Лелия? — в голосе сквозило сожаление. В сочетании с притворной мягкостью это казалось невыносимым. — Как так получилось?

Кажется, мне уже нечего было терять:

— Это Вана, господин управляющий. Та верийка, которая стояла рядом. Она толкнула меня в спину. Специально. Чтобы я упала. Сильвия забрала ее поднос и…

Огден зашипел, не давая договорить. Лишь плотнее и плотнее сжимал губы:

— Ведь ты лжешь, чтобы оправдаться.

Я отчаянно качала головой:

— Нет, господин управляющий! Клянусь! Она толкнула. Специально. Наверняка девушки, которые стояли рядом, все видели.

Паук прищелкнул языком, лицо сделалось скорбным, будто он только что похоронил кого-то близкого:

— Девушек опросили, Лелия… Все до единой утверждают, что ничего подобного не было. Вана стояла с салфеткой, как и подобает. Ты просто упала. Опозорила перед господином Сильвию. Опозорила меня.

Это было невыносимо. Я знала правду. Я озвучивала ее. Но правда никого не интересовала. Он хотел только свою правду. Правду, которая выгодна ему.

Огден перевел взгляд на Сильвию, стоящую с виновато опущенной головой, вновь посмотрел на меня:

— Сильвия — старшая комнатная рабыня. За промахи своих подчиненных она отвечает лично передо мной. За каждый промах, Лелия. За каждого раба. За каждый проступок.

Он подошел к вальдорке. Та подняла стриженую голову, но глаз не поднимала. Ее грубое лицо выражало решимость и одновременно тупую обреченность. Она раскрыла широкие ладони, и я увидела черный хлыст — упругую тонкую палку с полированной рукоятью. Я видела такие. Я знала, какие болезненные удары они причиняют. Эти хлысты — любимое оружие работорговцев. Бьют с невероятный силой, оставляя после себя тонкую вздутую полосу. Бывало, с лопнувшей кожей.

Я вся сжалась, покрылась мурашками. По какому месту он ударит? Болезненнее всего приходилось по икрам — я знала это по себе. И, говорят, по ладоням и внутренней стороне предплечий. Но, как же это было несправедливо. Здесь должна стоять эта пятнистая верийка, не я! Не я!

Огден взял хлыст, махнул несколько раз, с омерзительным свистом разрезая воздух:

— Я своих слов на ветер не бросаю. Запомни, Лелия.

Я напряглась всем телом и даже закрыла глаза, ожидая боли, но услышала лишь звонкий хлесткий звук. Удара не последовало.

Отвратительный звук снова и снова резал воздух, разливался звонким шлепком, но я не чувствовала ударов. Я с опаской открыла глаза и увидела вытянутые руки Сильвии. Она держала их широкими ладонями вверх, а управляющий, раз за разом, опускал хлыст поперек ее предплечий.

Я содрогалась от каждого удара. Видела, как с каждым свистящим звуком Сильвия сильнее и сильнее жмурилась — вся ее эмоция. Она молчала. Ни вскриков, ни стонов. Не отдергивала руки. Лишь время от времени сжимала кулаки, но, видимо, опомнившись, вновь раскрывала ладони, чтобы хлыст мог обрушиться на них. Ее бледная кожа стала полосатой. В тонких багровеющих рубцах. Кожа вальдорцев едва ли отличалась от моей, несмотря на их внушительное сложение. Такая же тонкая и нежная.

Я не могла отвести взгляд. Содрогалась при каждом ударе, при каждом хлестком звуке, но смотрела и смотрела. Не моргая. Невыносимо терпеть наказание. Но смотреть на то, как на твоих глазах наказывают невиновного — еще невыносимее. Сильвия ни в чем не была виновата. Должно быть, теперь она возненавидела меня… Я бы на ее месте, точно, возненавидела. Если я останусь в этом доме, не знаю, как стану смотреть ей в глаза.

Если останусь…

Наконец, управляющий закончил. Я смотрела во все глаза, но ничего не видела. Будто передо мной было мутное стекло. Очнулась лишь тогда, когда поняла, что стало тихо. Сильвия так и стояла с вытянутыми руками. Огден положил хлыст поперек ее ладоней, будто издеваясь, и посмотрел на меня:

— По твоей вине, Лелия.

Я не сдержалась:

— Тогда почему вы не сделали это со мной?

О… это было глупо. Я отчетливо понимала, но гадость внутри, которая называется совестью, просто не позволяла молчать. О том, что совесть — недостаток, я узнала только в трюмах работорговцев. Мама учила меня другому. Но мама и не думала, что у меня будет такая жизнь.

Кажется, паук удивился. Нахмурился, пристально вгляделся в мое лицо:

— Вот как?

Я молчала.

— Тоже хочешь?

Я не верила, что говорю это:

— Это будет справедливо. Это я уронила хлеб.

Мне показалось, он улыбнулся. Или это была желчная гримаса недоумения. Управляющий смотрел на меня, как на сумасшедшую:

— Ты в своем уме?

Не знаю, что происходило со мной. Внутри клокотала какая-то безумная жажда геройства. Так хотелось быть лучше паука. Чище. Честнее. Честнее их всех. Я понимала, что совершаю невероятную глупость, противоречащую инстинкту самосохранения, но ничего не могла с собой сделать. Мне очень хотелось, чтобы Сильвия увидела, что я не прикрываюсь ею. В этот миг не было ничего важнее для меня.

Огден взял хлыст. Я смотрела на этот упругий черный прут и нервно сглатывала вязкую слюну. Но я оказалась в такой экзальтации, что была готовой к боли. Я будто хотела ее. Как вызов всему на свете.

Я вытянула руки. Точно так же, как Сильвия. Ладонями вверх, подставляя под удары нежную кожу предплечий, запястья с проступающими голубыми венами. Только сейчас я почему-то обратила внимания, какие тонкие и хрупкие у меня руки. Синеватые в холодных отсветах резкого белого света. Они казались невероятно слабыми, если не сказать немощными. Похожими на руки Гаар.

Огден приблизился. Несколько раз разрезал хлыстом воздух, прислушиваясь к резкому высокому свисту.

Я закрыла глаза. Мысленно проклинала себя за это, но не смогу смотреть, как удары отпечатываются на коже. Мне казалось, что паук улыбался, увидев это малодушие. Пусть. Мои руки все еще протянуты. И я стану терпеть до последнего.

Клянусь.

Ушей вновь коснулся свист. Близко. Прямо передо мной. Я напряглась, мечтая превратиться в бесчувственный камень. Снова свист. Еще и еще. Удара все не было. Управляющий попросту издевался, наблюдая, как с каждым звуком я сжимаюсь и вздрагиваю в ожидании удара.

— Я разрешаю тебе признать, что ты погорячилась.