Я сглотнула:

— Да, мой господин.

— Кто?

Я молчала. Казалось бы, вот он — шанс отомстить этой стерве, но я колебалась. Как расценит это признание Мателлин? Я уже ни в чем не была уверена, во всем искала подвох. Наконец, вздохнула, будто шагнула в пропасть:

— Вана, мой господин.

Он лишь едва заметно кивнул, прикрывая глаза. Будто точно знал, что услышит. Тут же развернулся и зашагал к двери. На мгновение остановился и бросил через плечо:

— Иди за мной.

Я семенила следом, едва успевая за широкими размеренными шагами. Видела перед собой лишь черный шелк мантии и гладкий поток смоляных волос. Я, как и остальные рабы, могла идти лишь позади, на расстоянии. Никогда рядом. И никогда впереди, чтобы господин не видел мою спину. Мы поднимались по ступеням, проходили гулкими галереями этого исполинского мраморного лабиринта. Я заметила, что за огромными окнами лишь слепая ночная тьма, в которой, как в зеркале, отражалась я сама. Маленькая, серая, жалкая.

Наконец, я увидела знакомые двери. Покои. Вольнонаемники в зеленых куртках склонились перед хозяином, двери отворились, и мы вошли. Вопреки ожиданию, здесь было пусто — я не увидела ни одной рабыни. Лаанские светильники цветного стекла отбрасывали мутные блики, погружая комнаты в таинственный полумрак.

Квинт Мателлин пересек приемную и скрылся в спальной. Мне оставалось только следовать за ним — он не давал иных распоряжений. Я вошла и замерла на пороге, опустив голову. Сердце колотилось, как безумное, в горле пересохло. Я слышала свое шумное дыхание, чувствовала, как воздух касается горла, будто мелкий наждак. Мы были одни. В полутьме плыл запах бондисана и табака. Томительное предчувствие разливалось по моему телу расплавленным свинцом. Конечности тяжелели. Будто сквозь сон я услышала тихий низкий голос:

— Подойди.

Как под гипнозом, я пошла на этот зов, будто сквозь толщу воды. Остановилась, не смея поднять взгляд. Это близкое присутствие одуряло. Знакомое касание: легкое, но одновременно твердое, как стальные тиски. Мне пришлось запрокинуть голову. Светлые холодные глаза были совсем рядом. Полумрак и цветные отсветы лаанских светильников смягчали этот кристальный лед. Пальцы прошлись по моей шее. Тронули ключицы. Эти легкие прикосновения запускали по моему телу мучительные пульсации и, казалось, еще немного — и я лишусь чувств. Я смотрела, как играют и дрожат цветные искры в черных, как глубины космоса, камнях его серьги, спускающейся на грудь. Создают ореол, и кажется, будто камни светятся сами по себе, храня огонь внутри. Так сверкает лишь один камень — империал. Самый редкий и самый дорогой. Серьга — такой же знак высокородства, как и рисунок на теле. Знак превосходства, власти, силы.

Мучительно хотелось коснуться его груди, затянутой в длинный черный жилет, но я не смела. Лишь отдавалась легким касаниям и смотрела в глаза, которые, казалось, подернулись поволокой желания. Боялась шевельнуться, боялась дышать. Все же переступила с ноги на ногу, чтобы не потерять равновесие, но тут же заметила, что его взгляд изменился. Вновь сделался холодным и жестким. Даже показалось, что вот-вот последует удар.

Будто вибрировало в груди. Она притягивала, как магнит, и одновременно раздражала. Выводила из себя, сама того не ведая. Тем, что задевала внутри то, от чего я считал себя избавленным. Тогда, в купальне, я сдержался и счел себя почти неуязвимым. Осадок неудовлетворенного желания очень быстро растворился, и я был доволен этим. Я старался не помнить о ней, хоть она и поразила с первого мгновения. Красива, как статуя. Но это лишь оболочка. Как она смотрела на меня своими фиалковыми глазами в тот миг, когда я прикрыл мантией ее наготу… Страх, удивление, недоверие и одновременно трепетная благодарность. На грани слез. Такие взгляды хуже орудий.

Всего лишь рабыня. Сколько их в моем доме? О… точными цифрами владеет лишь Огден. Вышколенные, знающие свое место. Мой тотус был точными часами, отлаженным механизмом. А женщины готовы были перегрызть друг другу глотки за лишнюю крупицу моего внимания. Я знал их взгляды. Одинаковые у всех до единой, какого бы цвета ни были эти взгляды. Алчущие, призывные. Привычно, размеренно, предсказуемо. Я не любил сюрпризов. Все наложницы, побывавшие в моей постели, вышли из школ наслаждения. Высококлассные шлюхи, для которых нет невозможного, потерявшие девственность еще на заре своего обучения. Шлюха — есть шлюха. Ничего больше.

Никаких неожиданностей.

Все должно быть так, как должно, как допустимо. Отец и Варий помогли мне это уяснить. Жестоко, но очень доходчиво. Наложница — всего лишь вещь. Кусок красивой податливой плоти, который не стоит привязанностей. Как грубо выражался Варий: ассортимент отверстий и сиськи в придачу. Когда наложница уходит — о ней забываешь. И вспоминаешь лишь тогда, когда припекло в штанах. Не раньше.

Я был юнцом, мальчишкой, еще не носившим серьгу, едва-едва прикоснувшимся к чувственной стороне взрослой жизни. Мать подарила мне комнатную рабыню-асенку. Сочла ее приятной и незаметной. Ничем не примечательный подарок, разве что была она девственницей, и какой-то дикой. Робкая, пугливая. С ладной фигурой, чистыми глазами и смуглой оливковой кожей. Не знаю, из какой дыры ее привезли. Боялась меня настолько, что тряслась, но в глазах плясала щенячья доверчивость. Этим и отличалась, вызывая любопытство. В ней не было смелости обученных наложниц. Не было желания выслужиться, угодить, лишний раз попасться на глаза, как у всех комнатных рабынь. Она казалась настоящей, естественной, и этим притягивала. Я сам не заметил, как увлекся. Даже став моей наложницей, она не изменилась. А я… влюбился по уши. В первый раз в жизни. Мне так казалось. Настолько, что не желал видеть других, и едва не приказал управляющему распродать их. Отец сначала смеялся. Варий тоже. Но когда рабыня забеременела — они очень быстро спустили меня с небес на землю.

Оба считали недопустимым плодить полукровок без необходимости. Не узаконенных, не незаконных. Хоть это и не запрещалось обычаями. Вина за это легла тогда на управляющего, не стерилизовавшего наложницу. Но, гораздо больше их озаботили мои чувства. Я был готов чуть ли не отказаться от права наследования, лишь бы мне оставили эту рабыню и этого ребенка. Я ходил к отцу, клялся, умолял, просил. Даже угрожал. О… я хотел дойти даже до Императора! Сейчас это все представлялось смешным и немыслимым.

Отцу и Варию это казалось тогда недопустимым и опасным. Такая привязанность к рабыне невозможна для наследника высокого дома. Так они оба считали. И я увидел перед собой похотливую самку, которой было совершенно все равно, с кем трахаться. Варий поставил стул, посадил меня и заставил смотреть, неустанно поясняя, что рабыня — лишь вещь, которая не заслуживает привязанностей. Вот это — вся их суть. И что так будет с каждой, если подобное повторится. С каждой, к которой я посмею привязаться. И заставлял поднимать голову, если я отворачивался. Даже бил по щекам, когда я порывался уйти. И я снова и снова смотрел, как женщина, которую, как мне казалось тогда, я нежно любил, воет под рабами, тянется за их членами. Это длилось несколько часов, или мне так казалось. Но все это время Варий неотступно сидел рядом, будто возложил на себя роль карателя. Казалось, я схожу с ума. Я слушал ее крики, снова и снова видел, как она закатывала глаза от многочисленных оргазмов. Как задыхалась, с энтузиазмом обсасывая чужие члены губами, которые я целовал с таким жаром. Кажется, она не узнавала меня, и это представлялось немыслимым. А если узнавала — ей было все равно. Я не понимал этой чудовищной перемены, но видел более чем наглядно. Порой я ловил на себе ее безумный мутный взгляд, но сердце от него уже не замирало. Мне было противно, хотелось отмыться. И стыдно. По жилам кипятком разливалась злоба на самого себя, на Вария, на отца, на девку, заставившую меня совершить столько глупостей. Но я понимал одно — я больше никогда не хотел увидеть подобное.