— Слугой?

— На все руки мастером. Рассказывают про него, что однажды, еще до войны, на приеме в Кремле он по желанию Сталина в стельку напоил японского посла. Того потом его самураи в вагон на руках вносили. Выболтал посол по пьянке какие-то секреты. Это потом называлось удачной операцией контрразведки. После войны Абаканов от разведки отошел, больше делами ГУЛАГа занимался. Мне дед Игоря Копылова рассказывал — он в сорок восьмом году служил адъютантом у генерала Горностаева. Поздно вечером послали его с документами на Лубянку — тогда ведь по ночам работали все, как Хозяин велел. Передать он их должен был в приемную Абаканова. Приехал он, значит, с документами, открывает дверь приемной, а там крик, ругань. Полна приемная генералов, Абаканов всех чуть ли не по стойке «смирно» поставил, кричит на какого-то интендантского — голос у него как труба был, только легионами командовать: «Посажу, сгною, расстреляю!» С генералом от страха удар случился — дед Копылова рассказал, что видел своими глазами тогда, как его, бедолагу, из абакановской приемной на носилках вперед ногами выносили. А ты спрашиваешь, какой он был человек… Такой вот и был. Джаз, говорят, страшно любил, прямо балдел от джаза, к себе даже джазменов вызывал играть. А не понравятся, не потрафят — в лагерь, как завзятых космополитов. Однажды лично приехал с опергруппой арестовывать редакцию детского журнала «Чиж» — потом объявлено было, что усилиями МГБ было вскрыто особо опасное, глубоко законспирированное космополитическое шпионское гнездо. Жена, говорят, у него была редкая красавица — дочка министра Судакова. Абаканов поздно женился, в сорок лет, а до этого был все холостяк. Холостяк — не пустяк…

— Я слышала, у него было очень много женщин, — заметила Катя. — Да и Нина мне что-то странное про него написала — видела ли я его портрет?

— Про баб я тактично опускаю. — Драгоценный хмыкнул. — За кого ты меня принимаешь? Что я тебе, сплетник завзятый? Про баб его по ящику тебе живописно расскажут: и про актрису, и про балерину, и про певичку, и про писательницу, и про члена партии — депутата, и еще про двести двадцать восемь его любовниц. По крайней мере, жена у него была одна. И сын, как видишь, единственный.

— Но как такой человек мог покончить с собой? Броситься в метро под поезд?

— А что ему надо было: сидеть тогда, в пятьдесят четвертом, ждать, когда за ним приедут, повезут с песнями в родную внутреннюю тюрьму на Лубянке, воткнут в «музыкальную шкатулку» носом в стену? А потом расстреляют как врага народа, приспешника Берии?

— Абаканов был приспешник?

— Сам он был по себе. Своей головой думал. Умная она была у него, только вот придумывала порой страшные вещи. А Берию он ненавидел.

— Они были соперниками, за власть боролись?

— И за власть тоже боролись. Только он его ненавидел. Прилюдно в приемной своей при подчиненных называл палачом и убийцей.

— А говоришь, архивы молчат, — усмехнулась Катя. — А вышел такой портрет, весь сотканный из нюансов и противоречий…

— Еще вопросы будут?

— Его сын, Константин Ираклиевич, как же он?..

— Как мальчик из высокопоставленной семьи с такой биографией и таким папашей вышел при советской власти в люди, а при демократии даже олигархом заделался?

Тут, видимо, помогло и сыграло главную роль то, что был он не только сыном Абаканова, но и внуком Судакова, весьма уважаемого и Хрущевым, и Брежневым, и вообще советской властью. Папашу после его самоубийства в пятьдесят четвертом предали остракизму и забвению, а малолетку-внука вырастил генерал и министр Судаков. Внук по его протекции окончил университет, работал потом в Министерстве внешней торговли, ездил по заграницам, в начале девяностых ушел в бизнес. Дела стал большие проворачивать, состояние наживать. Жалко умер рано, а то, глядишь, стал бы круглым миллиардером.

— После его смерти и так осталось большое наследство и наследники — дети от разных жен. Одна из дочерей, как видишь, зверски убита, — сказала Катя. — Только я вот не понимаю, по какой причине ФСБ так активно вмешивается…

— По той причине, что дело, видимо, вовсе не в семейственности и не в наследстве, — ответил Драгоценный.

— А в чем?

— Я не знаю. Возможно, в чем-то, что представляет конкретный интерес для спецслужб.

— Конкретный интерес для спецслужб? Черт, и они при моей помощи втравили Нинку в такое дело. — Катя покачала головой. — А каким может быть этот интерес, а?

— Самым разным. Таким, что мы и представить себе не можем. — Драгоценный допил свой кофе и опрокинул чашку на блюдце вверх донышком. — Хочешь, зайчик, погадаем на кофейной гуще?

Катя смотрела на коричневые разводы на белом фарфоре. Разговор с Драгоценным не успокоил. На душе опять было тревожно. Особенно от того, что повлиять хоть как-то на ход событий она сейчас, увы, не могла.

Многочисленные рисунки Нина хотела развесить по стенам, но негде было достать кнопок. И она просто расставила их на подоконнике и на полу вдоль стены. Лева этот вернисаж словно и не заметил. Правда, когда принесли ужин и Нина вознамерилась кормить его с ложки, как младенца, недовольно отпихнул ее руку и взял ложку сам. Жест был энергичный и осмысленный. И пока этим приходилось довольствоваться.

— Вот и хорошо. Ты сам все умеешь, — похвалила его Нина. — Чай будешь с молоком?

Ей показалось? Или он кивнул? Она подсела к нему.

— Чай будешь с молоком? — повторила тихо.

Ей показалось: мальчик не реагировал. После ужина он лег. Взгляд его был устремлен мимо Нины на дверь. Он будто стерег ее. Потом глаза его начали слипаться, Лева уснул.

Внизу снова громко разговаривали. Нина вышла из детской. Голоса, голоса… Кажется, в гостиной снова полный сбор. Она подошла к лестнице, облокотилась о перила. Сверху ей была видна вся зала. Зоя, Ирина, жена Константина Жека сидели в креслах перед камином в расслабленных ленивых позах. Возле самой лестницы стоял Федор, — видимо, он собирался подняться наверх, но брат Ираклий, как скала, преградил ему путь:

— А я тебе говорю, тренируй мускулы, хиляк, занимайся спортом, — внушал он с высоты своего роста. — Смотри, вот через годик забреют в армию, так там на тебе, уроде хилом, весь взвод выспится.

— Отстань от меня. — Федор пытался его обойти, но не тут-то было.

— Думаешь, отмажешься? Щас. Отец умер, а Костян не будет за тебя в военкомате пороги обивать. Очень надо. И денег мы не дадим на отмазку. Не жди. Я лично не дам. И Костян не даст.

— У меня свои деньги есть.

— Свои. Скажите, пожалуйста. У него свои. Ничего у тебя нет, запомни. Ты несовершеннолетний. По закону опекуны у тебя до восемнадцати. И опекуны эти — мы. А мы считаем, что армия тебе только на пользу пойдет. Зойка, скажи?

— Оставь его в покое, — бросила Зоя через плечо. — И вообще хватит пить и ко всем цепляться.