нарастающую глухую боль, и сдавленно и коротко отвечаю:

– Плохо… Она восприняла эту новость плохо.

Вроде никто ничего не заметил, потому что мужчина продолжает:

– Еще бы. Она так его любила, хоть и не смогла его простить за ошибку.

Я не совсем понимаю о чем он. Отец рассказал ему, что избивал маму? И этот человек все равно продолжил хорошо к нему относиться? Неужели домашнее насилие в их окружении считается нормой? Дикость какая-то.

В любом случае я не собираюсь об этом говорить, когда помимо Обуховых тут сидят еще одна женщина с мужчиной. Они тоже мне представляются, но я не запоминаю их имен. Все мои мысли и чувства вновь сосредоточены на маме с отцом. Что между ними произошло на самом деле? Почему они расстались? Почему все, кто знал маму, утверждают, что она до безумия любила фон Дервиза?

Принесли приборы, и материализовавшиеся непонятно откуда официанты под мои рассеянные кивки быстро наполнили мою тарелку едой. Я не помню, съела ли я хоть что-то, но через пять минут я извиняюсь и выхожу.

Как я оказалась в саду я не знаю. Все как в тумане.

Прихожу в себя я только на грунтовой тропинке в каких-то зарослях около маленькой старой розовой скамейки. Она перекошена, краска облуплена и не хватает несколько досок. Я узнаю ее. Это та самая скамейка. Мама говорила о ней. Именно здесь барон сделал ей предложение.

Она рассказывала, что тогда уже начала встречаться с ним и, не обращая внимания на осуждение общества, часто приезжала к нему в замок погостить. Она обожала это место, потому что оно было в удаленной и недоступной части сада. Мама забредала сюда и сидела прямо на земле, читая книги или просто мечтая. Отец, зная об этой ее привычке, однажды взял и поставил на этом месте скамейку, чтобы ей было удобнее. Когда она в следующий раз пришла сюда и увидела ее, он вышел из зарослей, встал на колено и предложил ей руку и сердце.

Мама вспоминала эту историю не один раз. Наверное, это было единственное, что она рассказывала об их отношениях, из-за чего я все смогла представить себе в мельчайших подробностях. Но я всегда почему-то думала, что она просто придумала красивую сказку для маленькой девочки.

Но сейчас, услышанная в детстве история, внезапно обретает форму и становится реальностью.

Я чувствую, как от осознания этого, мое тело начинает бить крупная нервная дрожь, а на глазах наворачиваются слезы. Здесь меня никто не увидит. Здесь так же, как когда-то мама, я могу не одевать масок, могу не притворяться, могу не скрывать свою боль и отчаянье.

Чьи-то руки обнимают меня со спины и прижимают к себе. Мне не нужно оборачиваться, чтобы знать кто это. Это мой принц. Как всегда тогда и там, когда он мне нужен.

Слезы свободно скатываются у меня по щекам. Мне это нужно. Мне нужно оплакать мамину любовь. Теперь я уверена, что она любила фон Дервиза. Если бы не любила, не могла бы рассказывать с таким блеском в глазах и нежностью историю о предложении. Сейчас, став взрослой, я понимаю, что в тот момент она действительно была очень счастлива.

Я не знаю как, но через какое-то время мы оказываемся на лавочке. Фон Дервиз прижимает меня одной рукой к себе, а другой гладит по голове. Я уже достаточно успокоилась, чтобы начать понимать, что мне нравится вот так вот просто сидеть с ним на лавочке моей мамы. Мои мысли уже начинают отходить от мыслей о родителях, и я почему-то вспоминаю об имечки Красавчика.

– Тебя правда зовут Никита? – спрашиваю я охрипшим после плача голосом.

Он тихонько смеется.

– Это то, что ты обычно первым делом спрашиваешь после часовых рыданий?

– Я не ревела час! – возмущаюсь я и пытаюсь встать, но тут же склоняю голову назад – час или не час, но лицо мое теперь точно раздулось и покраснело.

Фон Дервиз как будто понимает мои мысли и тихонько смеется:

– Марта, ты все равно прекрасно выглядишь, даже с красными глазами и размазанной тушью.

– Тушью? – верещу я. Я все же отстраняюсь от фон Дервиза и, задрав майку, начинаю яростно тереть под глазами.

Подождите, я же не красила ресницы сегодня. Вот же….

– Ты обманул! – обвиняю я Красавчика, укоризненно на него смотря.

– Да, – спокойно пожимает он плечами. – Зато ты теперь понимаешь, что выглядишь намного лучше, чем могла бы.

– Вот спасибо, – язвительно отвечаю я, поправляя майку.

– Кстати, у тебя красивый лифчик.

– Что? Ты не мог увидеть мое белье! Я не так сильно задрала майку.

– Да? Тогда откуда я знаю, что на тебе сейчас голубой бюстгальтер с красным бантиком между чашечками?

– Ты не мог увидеть этого! – охаю я.

– Прости, Марта, но ты прекрасно отражалась в зеркале, пока передавалась за дверцей шкафа.

– И ты подглядывал?

– Марта, – говорит он серьезно, смотря мне в глаза. – Ни один уважающий себя парень семнадцати лет отроду не откажет себе в удовольствии посмотреть на красивую девушку в белье.

Он назвал меня красивой? Я чувствую что краснею.

Я и краснею. Так, надо с этим заканчивать.

– Ты так и не ответил на мой вопрос, как так получилось, что тебя никто не называет по имени? Оно что, секретное?

– Нет, – улыбаясь, и все еще хитро посматривая на меня, качает он головой. – Просто все как-то привыкли меня называть по кличке от фамилии Дером. Учителя просто по фамилии. Но ты, если хочешь, называй меня Никитой.

– Нет, я буду называть тебя, как привыкла – Красавчиком.

– Так мне тоже нравится, – он игриво толкаем меня плечом, отчего меня на мгновение одолевает чувство восторга.

Но потом я резко вспоминаю его поведение в столовой и хмурюсь. Он в очередной раз читает все на моем лице, резко выпрямляется и смотрит на меня виновато.

– Марта, прости за сегодняшнее, – говорит он тихо. – Мама сказала, что у тебя болит голова, и ты решила поесть пораньше одна, не спускаясь в столовую. Я так переживал за свою Марту, что даже не придал значению ее словам. Поверь, я уже с ней поговорил и предупредил, что если она что-то подобное еще раз выкинет, я в следующий раз приеду домой только на летние каникулы.

– Ничего страшного, – пожимаю я плечами. – Я успела привыкнуть к тому факту, что вы все придурки.

– Марта, – он тяжело вздыхает и на миг и отводит взгляд. Но потом вновь начинает говорить. – Мне правда жаль, что ты в первый же день в замке плакала