– Ты была испугана…

– Не до такой степени. Я ожидала чего-то подобного. Когда Злата не открыла, я догадалась, что она мертва. Называй это как хочешь: бред, предвидение, выдумки, которые сбываются!

Матвей невозмутимо поставил на стол тарелки с отбивными и баклажанами.

– Ешь, пока не остыло.

У него не пропал аппетит, наоборот.

– Если Евлановы ездили в Рим как туристы, то наверняка много фотографировались, – сказала Астра. – Почему убийца выбрал именно этот снимок? Загадка, которая даст нам нить! Выходит, он не раз бывал в квартире и видел альбом…

– Или путешествовал вместе с Евлановыми по Италии…

Матвей не возражал, но и не соглашался с ее доводами. Его уму недоставало информации для серьезного анализа. Это Астра строила свои версии буквально из воздуха.

– Ты показывала фото Марине Ивановне?

– Нет, конечно. Она бы меня выдала!

– Обязательно нужно показать.

– Потом… позже. Когда все немного уляжется. Она ведь спросит, откуда у меня снимок.

– Спросит, – кивнул Матвей. – Ты кого-нибудь подозреваешь? Надеюсь, не Дмитрия и его новую пассию?

– А что? Она могла убить Злату… из ревности. Тогда снимок недвусмысленно указывает на мотив. Бывшая супруга поплатилась жизнью за свое стремление вернуть мужа в семью.

– Примитивно, – поморщился он. – Ты сама себе противоречишь. Любовно-бытовые драмы тебя не интересуют.

Она долго смотрела в тарелку, как будто надеялась найти там достойный ответ на его колкость. Город тонул в дождливых сумерках, словно оплакивая загубленную жизнь Златы Евлановой, бывшей жены бывшего финансиста…

Наконец, придя к какому-то решению, Астра подняла глаза.

– Ты прав. Помнишь эпизод с кассеты из тайника, где туристы бросают монетки в фонтан?

– Ну… есть такой…

– Похоже на эту фотографию?

– Не очень… Фонтан другой… и место тоже, кажется…

– Смотри-ка! Запомнил наш «фильм о будущем»! – удивилась Астра. – А делал вид, что все это полная чепуха.

Он покачал головой:

– Ты неподражаема, дорогая!

– Между прочим, в Риме принято бросать монетки в другой фонтан… Это знаменитый фонтан Треви – целое сооружение с кучей статуй: Нептун на колеснице, кони, тритоны… Он есть в любом путеводителе по «Вечному городу», в любом буклете и рекламном проспекте туристических агентств. Именно туда бросают перед отъездом монетку, чтобы вернуться.

– Я помню, – усмехнулся Матвей. – По твоей теории, этот обычай был заведен еще у древних кельтов. Они бросали в источник драгоценные вещицы, задабривая духов воды.

Астра, не ожидая подвоха, утвердительно кивнула.

– Только Злате, видно, старинный ритуал не помог. Наверное, денежка мелкая была…

– Прекрати!

– Кстати, разве ты знакома с убийцей? Зачем ему оставлять тебе какой-то «знак»? Преступникам свойственно заметать следы, а не оставлять их.

– Как ты не понимаешь? Мы имеем дело не с криминальным миром…

– …а с потусторонним! – Матвей не сдержал смешка. – Ну, разумеется!

* * *

Жорж Делафар с тоской вспоминал вечера в московском «Кафе поэтов», где собиралась городская богема и молодые писатели, которым он читал переводы из Теофиля Готье[13] и с воодушевлением рассказывал о вождях Французской революции Робеспьере и Сен-Жюсте, о якобинцах[14] и романтике мученического подвига. Он сам пробовал написать поэму о мировой революции. Получилось излишне восторженно, наивно и поверхностно, без глубины.

– Не многовато ли пафоса? – морщился бывший юнкер Саблин, левый эсер, сын книгоиздателя и постоянный посетитель литературных и артистических кружков. – Вы, по сути, идеализируете террор, Жорж. Это опасно…

– Террор необходим, – вмешивался кто-нибудь из посетителей, одетых в кожанки и проповедующих насилие как новую мораль нарождающегося общества. – Иначе враги затопчут костер свободы, на который взошли сотни наших братьев по оружию!

Делафар много думал о Байроне – этом величайшем из поэтов-романтиков, о напрасных поисках совершенства и гармонии, о собственной раздвоенности, о том, что привело английского лорда, человека благородных кровей, сначала к участию в заговоре карбонариев[15], потом в войне Греции за независимость. Ходили упорные слухи, что он пиратствовал на Востоке. Байрон все испробовал и написал о разочарованном скитальце, который убедился в тщете самоотверженных порывов и бесцельности существования. О чем жалеть уставшему страннику? О мимолетности любви? О печальной красоте мира, которой уготован столь же печальный конец? Эти настроения особенно обострились у поэта в Риме, где он разглядывал руины былого величия империи Цезарей… Камни, даже обагренные кровью, – всего лишь камни. Наследие могучих завоевателей обратилось в прах. Вселенская тоска овладела Байроном…

Делафар много раз задавал себе вопрос, в чем его предназначение? Чему или кому стоит служить? Где грань между добром и злом? Должна же быть какая-то высшая сила, способная установить всеобщую справедливость! Какая-то высшая истина, которой стоит посвятить жизнь!

– Это утопия, Жорж, – усмехался Саблин. – Нет ни справедливости, ни истины. Есть только борьба! Живи борьбой и умри на баррикадах!

Невозможно было воспринимать его слова всерьез. В них звучали кураж, азарт, шутка – все что угодно, кроме жизненного кредо. Казалось, искры веселья прятались под длинными, как у девушки, ресницами бывшего юнкера.

С некоторых пор Делафара перестала вдохновлять идея борьбы. Он не признавался в этом никому, даже себе. Здесь, в Одессе, глядя на пеструю толпу гуляющих по Дерибасовской молодцеватых военных и разодетых женщин, сидя в ярко освещенном зале «Дома кружка артистов» и обмениваясь светскими приветствиями с завсегдатаями сего изысканного заведения, он проникался своей причастностью к ним… И весь непостижимый ужас грядущего кровопролития, который ничем нельзя было оправдать, открывался перед белокурым французом в обнаженной и омерзительной неприглядности.

В то же время Делафар встал на путь борьбы и не мог уже свернуть, как корабль не может свернуть с проложенного штурманом курса. В Москве на Лубянке с нетерпением ждали донесений от агента Шарля, на него надеялись, ему доверили сложное и ответственное задание. Сам Дзержинский одобрил его кандидатуру.