Напряжённо озираясь кругом в поисках чего-нибудь, что могло бы оказать ему помощь в схватке с убийцей и хотя бы частично уравновесить их силы, он случайно взглянул себе под ноги и заметил среди прочих бетонных плит, устилавших этот участок площади, одну, расколовшуюся на две части и немного отставшую от соседних. Недолго думая, он бросился на колени и торопливо, обдирая пальцы в кровь, принялся выковыривать отколовшийся кусок плиты, слыша при этом, как тяжёлая, мерная поступь незнакомца раздаётся всё громче и отчётливее, и видя краем глаза, что его громадная чёрная фигура уже очень близко, совсем рядом…

Ему удалось извлечь кусок плиты в самый последний момент, когда неизвестный был в нескольких шагах от него. Егор, дрожа от возбуждения, вскочил на ноги и с глухим рычащим возгласом: «Получай, фашист, гранату!» запустил своим импровизированным снарядом в незнакомца.

Тот даже не шелохнулся. Довольно крупный и увесистый булыжник с острыми выщербленными краями, брошенный с совсем близкого расстояния сильной Егоровой рукой и попавший неизвестному прямо в грудь, отскочил от него, точно мяч от стены, и, упав на землю, раскололся на несколько частей. А он, не остановившись ни на мгновение, даже не замедлив шага, приблизился к Егору и с ходу нанёс ему наотмашь удар такой силы, что тот отлетел метра на два и, рухнув лицом вниз, остался недвижим.

Всю эту короткую, молниеносно развернувшуюся сцену Никита наблюдал остановившимися, широко распахнутыми глазами, не шевелясь, не дыша, оцепенев от ужаса. Смертельный холод разлился по его телу, в горле застрял так и не вырвавшийся наружу крик, сердце словно перестало биться…

И лишь когда всё закончилось, когда бездыханное тело Егора, сражённое сокрушительным ударом, распростёрлось на холодных серых плитах и осталось лежать без движения, а убийца повернул голову к Никите и задержал на нём долгий пристальный взгляд, он, поняв, что теперь его очередь, что жить ему осталось лишь минуту-другую и сейчас его постигнет участь его товарища и всех остальных, погибших этой ночью от руки таинственного безликого преступника в чёрном одеянии, начал машинально, сам не зная, зачем он это делает, отползать назад, упираясь в землю руками и здоровой ногой и с трудом подтягивая больную, безжизненно, точно посторонний, не принадлежащий ему предмет, волочившуюся за ним.

Неизвестный, не двигаясь с места, видимо отлично понимая, что последний, совершенно обессиленный и беспомощный объект его стремлений уж точно никуда от него не денется, продолжал, повернувшись вполоборота и чуть склонив голову, внимательно и неотрывно смотреть на Никиту, потихоньку, с огромными усилиями отползавшего в сторону пролегавшей рядом дороги и в свою очередь не сводившего округлившихся, остекленелых глаз с чёрного гиганта. Его белые, онемевшие губы едва слышно шептали при этом:

– Ну, давай, давай, действуй! Не тяни резину. Кончай меня!.. Ведь тебе нужен я… именно я… я знаю… За мной ты приходил тогда… и сейчас тоже… Так делай же то, за чем явился… не томи…

И, будто услышав эти призывы, незнакомец медленно двинулся к нему. Сделал шаг, другой… Остановился и бегло осмотрелся кругом, словно проверяя, не появился ли кто-нибудь поблизости, нет ли рядом чьих-то нежелательных любопытных глаз. Удостоверившись, что нету, снова неспешно тронулся вперёд. И вновь, сделав несколько шагов, приостановился и слегка мотнул головой по сторонам. Он, прежде чем покончить со своей жертвой, как будто хотел ещё немного помучить её, вероятно получая дополнительное, извращённое удовольствие при виде устремлённых на него неподвижных, расширенных глаз, полных ужаса, муки и тоски.

Никита же и сам уже плохо понимал, что он в этот момент испытывал. Наверное, всё разом: и ужас, и муку, и тоску… А кроме того – и, пожалуй, в гораздо большей степени – смертельную, нечеловеческую усталость, физическую и душевную, и как следствие этого – всё усиливавшееся равнодушие ко всему окружающему, к происходящему с ним сейчас и к самому себе, к собственной участи, нравственное отупение и бесчувственность, готовность покорно и безропотно, не противясь и не проронив ни звука даже в самый страшный миг, принять то, что ему суждено и что, очевидно, уже никакими силами – ни человеческими, ни какими-либо иными – нельзя было изменить.

Однако, хотя и не веря больше в спасение, утратив всякую надежду на внезапное чудесное избавление, он тем не менее продолжал инстинктивно, напрягая жалкие остатки сил и преодолевая жгучую боль в опухшей, посиневшей лодыжке, пятиться назад, ни на миг не отрывая глаз от неторопливо, но неуклонно подступавшего к нему чёрного великана, также продолжавшего свою жестокую игру, то и дело останавливавшегося и мельком поглядывавшего по сторонам, а затем вновь не спеша двигавшегося дальше, всё вперёд и вперёд, всё ближе и ближе к вымотанному, измученному, полуживому Никите…

Так, один за другим, не отводя друг от друга острых, пристальных взоров, они постепенно оставили позади обширную, выложенную серыми плитами площадку, на краю которой осталось лежать неподвижное Егорово тело, миновали квадратный постамент с высившейся на нём массивной статуей вождя и, спустившись по широким мраморным ступеням, достигли тротуара, тянувшегося вдоль пересекавшей площадь улицы. И здесь продолжили своё немного странное движение: лицом к лицу, один – ползком, задом наперёд, с трудом волоча за собой одеревенелую, отёкшую ногу, другой – расслабленной, вальяжной походкой, с частыми короткими остановками и выразительным, будто насмешливым и издевательским, покачиванием головой.

Но, добравшись до обочины, Никита вдруг остановился, нахмурил брови и, упёршись руками в землю, начал приподниматься.

– Ну всё, хватит! – прошептал он, скрипнув зубами и побледнев ещё больше от дикой боли, пронзившей его, едва он потревожил повреждённую ногу и попытался, вставая, опереться на неё. – Довольно ползать на карачках перед этой мразью. А то он вон, кажется, уже смеётся… башкой своей трясёт… Не надо смеяться надо мной… не надо… Я сумею встретить смерть не хуже Егора. С высоко поднятой головой, глядя ей в лицо… прямо в глаза!

Преодолевая неимоверную, буквально рвавшую его боль, он всё же встал во весь рост и взглянул на преследователя, также остановившегося напротив него, на другой стороне тротуара, в упор, сосредоточенным, хмурым взором, в котором, казалось, уже не было больше страха, смятения, трепета, а только безразличие, усталость, холодная, угрюмая обречённость. И в то же время как будто какое-то странное, мрачное любопытство, стремление увидеть, что же сейчас будет, узнать наконец тайну загадочного убийцы…

Около минуты они недвижно, каждый замерев на своём месте, стояли друг против друга, разделённые лишь не очень широким тротуаром, буравя один одного