— Ты чего базлаешь?

— Ав… ав… — не мог прийти в себя с перепугу Микенька.

— Ну вот, теперь загавкал.

— Выв… выв… Тьфу, туды его растуды! В-волки же кругом! Ташши ружье.

— Да я их уже разогнал. Вот этой палкой.

— Пык… Пык… Тьфу, мать его Бог любил! Неужто п-палкой?

— Ну. Могу и тебя взгреть. Сразу по-волчьи завоешь.

— Одичал ты, Михалко, в лесу, — Микенька поднялся, но стоял на ногах неуверенно, как-то широко расставив их.

— А тебе на озеро надо сходить. Провонял на весь остров.

Тоскливо глянул Мишка на обглоданные лужайки и побрел напрямик через лес. Мир теперь казался ему тесным и постылым из-за каких-то баранов, которых очень много и которые поедают самые лучшие цветы.

Потом он вспомнил еще об одном месте, у Страшного колка, на покинутых залежах. Повернул влево и побежал. Он торопился. Солнце поднималось к полуденному развороту и начало припекать. А он все бежал без остановок знакомыми тропами, бежал до рези в глазах от соленого пота, до бухающего шума в ушах.

У последнего осинничка перевел дух и вышел к полю. Сразу же в лицо ударил натужный рокот мотора. А от горизонта до самого осинника пролегла жирная чернота перепаханной земли.

В миражном грохочущем облачке на межу выползал приземистый и могучий «Сталинец».

Мишка шагнул навстречу. Его обдало прохладой земли и жаром металла.

— Ты чо, паря, очумел? — к нему подбежал Жултайка Хватков, отчаянный и чумазый. — Жить надоело, что ли? Под трактор лезешь?

— А зачем вы запахали все слезки?

— Какие слезки? — усталые от пыли и бессонной ночи глаза Жултайки растерянно замигали.

— Кукушкины. Маленькие такие… Голубенькие…

— Вот беда… — Жултайка махнул трактористу, взял друга за плечи и отвел его в сторону. — Иди, Михалко, домой. Мало-мало спать надо, а то совсем вареный ходишь.

— Ничего ты не понял, Жултай…

Не все понимал и сам Мишка, но вдруг подумал, что если сейчас пойдет на третье место искать эти проклятые цветочки, то обязательно свихнется или, чего доброго, загавкает наподобие перепуганного до мокроты Микеньки Бесфамильного.

Когда Мишка вернулся в Нечаевку, все ребятишки бежали к центру села. Среди них были Егорка и Юлька.

Возле старой церкви, в которой временно размещался овощной склад, стояли два «студебеккера». Высокие светловолосые мужчины в грязно-зеленых мундирах выносили из церкви большие корзины с луком, капустой, морковью и грузили на машины.

— Фрицы… — удивленно лупал глазами Егорка и дергал за руку Мишку. — Ты глянь-глянь, самые настоящие фрицы.

— Не настоящие уже, а пленные, — уточнил Мишка. — Я уж насмотрелся на них. Работать они умеют.

— И не страшные совсем, — сказала Юлька. — Только шибко грязные.

— Миша…

Он повернулся и увидел Аленку. Бледная, худенькая, она подошла поближе и виновато спросила:

— А что, разве кукушкины слезки еще не расцвели?

— Зачем ты вышла из дома? Тебе лежать еще надо. Сейчас же идем отсюда.

— Подожди. Я хочу посмотреть на этих… какие они… — В ее большущих грустных глазах застыл вопрос, требующий немедленного ответа.

Егорка подошел к машине и сказал одному из немцев:

— Дяденька, кинь морковку.

— Битте, — улыбнулся немец.

Это был Ганс Нетке. Он выбрал морковку покрупнее и подал мальчишке.

Но тут подскочил Мишка, выбил из рук Егорки морковку и так посмотрел на своего дружка, что тот часто-часто замигал испуганными глазами и попятился.

— Эх ты, Филин! — презрительно кинул Мишка.

Аленка вся напряглась, словно ее валил упругий ветер, и стала медленно пятиться от машины. Она не видела, как одобрительно улыбнулся молодому леснику шофер-солдат, не видела удивленного вопроса в глазах пленного немца, не видела, как Юлька подобрала морковку, обтерла ее о подол платьица и принялась торопливо грызть. Но видела перед собой другое.

Аленка медленно отступала от машин, а перед ее глазами двоились видения. Выходил из церкви пленный солдат с корзиной свеклы, а из-за его спины летел прямо на нее крестатый самолет, неотвратимый и близкий. Выходил другой немец с кочанами капусты, а за ним вспыхивали беззвучные ватные сполохи на невском льду, и маленький человечек тянул на санках гроб между этих всполохов. Выходил еще зеленый мундир — и рушился дом, бушевало огромное, всепожирающее пламя.

Она потеряла сознание и упала бы, не подхвати ее Мишка на руки. Так и понес ее домой.

Потом металась в кровати, сбрасывала с себя одеяло, невидящими глазами смотрела на Мишку и звала:

— Мамочка! Мамочка, проснись! Ну проснись же…

Дежурили у изголовья девочки то Катерина, то Мишка.

Менялись свет и сумерки в окнах. Не гасла по ночам керосиновая лампа с подпаленным бумажным абажуром на семилинейном стекле. Маленькое пламя то утомлялось и замирало, то вновь вздрагивало и светило ярче, словно повторяло неровное дыхание девочки. Сраженный безжалостной памятью маленький человечек в бреду и слезах сопротивлялся недугу; хоть и молодешенькая совсем, но опаленная бедами душа боролась за продолжение жизни.

На заросшей просеке в дупле старой колодины вылупился из пестрого яйца кукушонок. Его кормили маленькие серые птички с обидным здешним названием дерихвостка. А в зелени березовых рощ пряталась кукушка-бездомница. Куковала — не то горевала о чем-то, не то годы в подарок насчитывала на радость всем больным и страждущим…

День не таил в себе никаких неожиданностей. Они работали сегодня для кухни и были довольны жизнью. Но тут белобрысый и круглолицый мальчишка с оттопыренными ушами, похожий на лесного филина, обратился к Гансу:

— Дяденька, кинь морковку.

За время русского плена общительный Ганс Нетке начал понемногу усваивать язык этой огромной страны. Он понял, что мальчишка просит морковку, и кинул ему покрупнее и поровнее.

Но тут и случилась неожиданная история, удивившая Ганса. Надолго она врежется в его память. Как надолго запомнятся глаза девочки с немым вопросом, упреком и страхом. Глаза, полные взрослого горя. Она почему-то потеряла сознание, и ее унес на руках молодой лесник. Машина с овощами уехала. А в колее, у самых ног Ганса, остался лежать маленький оловянный солдатик. Ганс поднял его…

А ночью Гансу снился сон. Он был снова солдатом. Только не кашеваром, а пулеметчиком. Он стоял у амбразуры и косил из пулемета бесчисленные полчища маленьких оловянных солдатиков. А после боя опять превратился в повара и кормил отменной солдатской кашей с жирной свининой молодого француза-партизана. Потом их поставили к стенке — мальчишку-француза и повара Ганса. В них беззвучно стреляли из сотен оловянных винтовок маленькие оловянные солдатики.