В проулке показался Жултайка Хватков. Он в тельняшке, штанины брюк закатаны до колен. На плече шест, с которого свисает посеребренная рыбными чешуйками сеть-трехперстка. В руке — ведро, полное желтобрюхих карасей.

— С праздником тебя, Михалко. Кажись, Пасха сегодня.

— Кому праздник, кому работа, — ответил Мишка. — Чего эт ты не в поле?

— А… у нас трактор опять сломался. Беда прямо. День пашем, день шестерни в эмтээсе лечим. — Жултайка приставил к изгороди шест с мокрой сетью и почесал в кудлатой голове. — Новость-то слышал? Антипов с кем-то подрался. Вторую неделю из дому носа не показывает. Говорят, весь измордованный.

— Поделом, значит… — хмыкнул Мишка, не удивляясь известию Жултая.

— Ты, чо ли, в курсе?

— Може, и в курсе, — Мишка засмеялся, подмигнул дружку. — Это его, наверное, опять Кузя Бакин звезданул между рог.

— Да ладно темнить… Сговорились вы с Танькой Солдаткиной. Она тоже Кузю допрашивала. Кузя отбожился, но теперь гоголем ходит по деревне, прямо герой. А я вот рыбалил.

— Ты б вместо рыбалки-то дровишек себе заготовил, пока трактор на ремонте. Опять зимой куковать будешь.

— Не буду. Приволоку после смены пару сухих валежин, вот тебе и дрова на зиму. А на себе таскать что-то нет охоты. Как приезжая-то?

— Аленка?

— Ну.

Мишка оглянулся на избушку и тихо ответил:

— Молчит. Ты понимаешь, молчит все время. А ночью плачет. И не ест ничего. Чудная она какая-то… Помру, говорит.

— Табак дело…

— На солнце вот сегодня вывели. Может быть, солнышку обрадуется.

— А я рыбы ей принес. Куда мне одному-то целое ведро. Слышь, а повидать ее можно?

— Аленку, что ли?

— Ну.

— Так заходи во двор. Вон, под акацией она и лежит.

— А, чего там… — Жултайка не пошел к воротам, а махнул прямо через плетень к Мишке. — Пошли?

— Иди, иди. Не бойся. А я пока тележку разгружу.

Возле пригретой солнцем стены избушки рядом с акацией стоял топчан. На нем, укрытая стеганым одеялом, лежала Аленка. В ногах у нее сидела Мишкина мать. Она перешивала мужнину рубаху из веселого ситчика в голубой горошек на кофточку Аленке и пела вполголоса:

Как по озеру большому

Серый гусь плывет.

И печальную он песню

Жалобно поет:

«У меня крыло больное,

Не могу лететь.

И на озере всю зиму

Должен я сидеть».

Лиса хитрая подкралась,

Скок на бережок,

Гуся серого схватила,

Понесла в лесок.

Гусик серенький заплакал,

Стал лису просить:

«Отпусти меня, лисичка,

Дай еще пожить».

А лисичка да сестричка

Добрая была.

Гуся серого пустила,

Сама в лес ушла.

Жултайка смущенно кашлянул в кулак и поставил у топчана ведро с рыбой.

— О, да у нас гости, — приветливо улыбнулась Катерина.

— Салам-здравствуй, теть Кать.

— Раненько ты со смены сегодня.

— А, чего там! Трактор совсем шаляй-валяй. «Фордзон» он и есть «Фордзон». Дезертир, а не трактор. Теперь меня пока на «Сталинец» посадили. Сегодня в ночь иду. А сейчас рыбачил маленько. Возьми рыбу, Пасха ведь. Пироги делай, если мука мало-мало есть.

— Есть, Жултаюшка. Хотела пампушек напечь. Сейчас я мигом рыбников закручу.

Она взяла ведро и ушла в сени.

Жултайка осторожно присел на краешек топчана, откуда поднялась Катерина, и кивнул Аленке:

— Здравствуй.

Она промолчала, но с интересом и удивлением уставилась на скуластого и загорелого крепыша.

— Зачем молчишь? — заволновался Жултайка.

— Здравствуй, — тихо ответила Аленка.

— Ты взаправду из самого Ленинграда?

Она кивнула.

— И войну видела?

— Видела.

— Никогда б не поверил, чтобы девчонка и войну видела… А моряков военных видела?

— И моряков видела.

— Вот и мой отец моряк. Видишь, тельняшка у меня. Он прислал. А ты чего хворая-то?

— Не знаю.

— Ты ешь больше. И ходи. А лежать не годится. К лежачим все болезни пристают. Вон Михалко с утра до ночи по лесу шастает, потому и хвори не знает.

Аленка чуть заметно улыбнулась, повторила чудное слово:

— Шастает.

— Ты чо, не веришь? Да чтоб мне треснуть!

— Почему же не верю? Верю… — она помолчала, продолжая разглядывать гостя, и он ей почему-то начал нравиться. — Тебя как зовут?

— Жултай. Батя у меня казах, а мамка была русская. Только имя у меня наоборот — казахское, а фамилия русская. Смешно, правда? Все говорят, что так не бывает. А я вот есть — и все тут! — Жултай даже ударил себя кулаком в грудь.

— Тебе очень бы пошла морская форма, Жултай.

— Эт ты на самом деле? — глаза Жултайки вспыхнули, но тут же он сконфузился, попытался спрятать под топчан босые ноги, чихнул от волнения и рассердился на самого себя.

— Будь здоров.

— Чего? А… да, расчихался тут, лешак его забери… Ладно, пойду я. А ты того… поправляйся. Рыбу ешь. Я целое ведро тебе приволок. Говорят, фосфору в ней уйма. А фосфор — первое дело для укрепления костей. Кости будут — мясо нарастет. И вообще рыба для всего организма шибко полезная. А правда, что я на моряка похож?

— Правда.

— Если кто тебя в деревне обидит, скажи. Враз клюв начищу.

Аленка снова улыбнулась. От этой слабой обезоруживающей улыбки Жултайка совсем застеснялся и даже вспотел.

— Однако пошел я…

Он вернулся к Мишке, взял сеть и тем же путем через тын перелез в проулок.

— Ты чего так скоро? — удивился Мишка. — Мать пироги ж затевает.

— А! Чего там… — Жултайка махнул рукой и шепотом добавил: — Слышь, Михалко, глазищи-то у нее — беда прямо. Ка-ак зыркнет, так мурашки врассыпную по коже. И впрямь, видно, на войне побывала. Даже знает, кому идет, а кому не идет морская форма. Ладно, побежал я. На смену уж пора собираться…

Управившись с дровами и поплескавшись у рукомойника, Мишка тоже подошел к топчану и уселся рядом на зеленую траву.

— Жултай твой друг? — спросила Аленка.

— Да.

— Смешной он какой-то. Сердится, а глаза добрые. Как у моего солдатика.

Маленький оловянный солдатик в остроконечном шлеме, в потертой шинели, с винтовкой, у которой отломлен штык, — единственное, что осталось у Аленки от ленинградской жизни. Аленка не разлучалась даже во сне со своим солдатиком, и Мишка и Катерина не раз замечали, что она подолгу что-то рассказывала солдатику и о чем-то спрашивала его.