успокоил, говоря, что он видел не только голых женщин, но и женщин с начисто содранной кожей. Сам же и содрал, наверное. Это же вот, они рядом.

Когда во МХАТе ставили «Мастера и Маргариту» несколько лет назад, я подумал: а как бы сделать, чтобы я вдруг что-то почувствовал всерьез? Это было, когда уже Ефремова не было, Евстигнеева, Даля – они уже умерли. Вот представляете, выходят на сцену МХАТа Ефремов, Евстигнеев и Даль. Только нужно точные маски-копии сделать. И вот они смотрят в зал, и один другому говорит: «А москвичи изменились…» Я бы просто осел. А Даль, он бы Коровьева играл, со свойственной ему улыбочкой: «Да нет, что вы, квартирный вопрос только…».

Вот в продолжение… Я пока не доформулирую, мне как-то сложно поставить точку. Ведь карнавал, о котором ты говоришь, – я читал эту замечательную вещь Бахтина – да, жизнь была сложна, чудовищна, церковь сидела вот здесь, никому ни вправо, ни влево, но она давала возможность довольно часто богохульничать, и в церквах богохульничать, и писать картины богохульнические… Она это терпела, потому что из человека должна выходить эта энергия протеста.

В этом его великое предназначение, карнавала, поэтому все имеет смысл. Вот что я хочу сказать: все имеет смысл. И пока этот смысл не вытащишь, Гоголь не будет великим писателем. Он становится великим, когда есть смысл.

У крупного художника во всем должен быть смысл, большой крупный смысл. На мой взгляд, если доискиваться до смысла, то он может быть любой, не обязательно назидательный, совершенно не нужно, чтобы он был назидательный. ЭТО рядом – это смысл. У нас мир такой. Он просто открыл нам наш мир. Это наша страна, там люди живут нормальные, которые пьют, едят, но стоит подождать немножко: О-о-о! Вот что!

«Вечера на хуторе близ Диканьки» – это не просто побасенки, это взаимоотношения человека с другим миром. Это взаимоотношения человека с другим миром, который рядом, вот что это такое.

И последнее.

Там все в деталях, они боги деталей – эти великие. Вот я сейчас читаю Олешу «Ни дня без строчки». Он пишет свои впечатления от «Божественной комедии» Данте. Говорит, это потрясающе. Там Данте спускается в Ад, и Вергилий проводник Данте по Аду. И однажды они заблудились. И Данте в ужасе. Потому что его разорвут в первую очередь, он же единственный живой человек здесь. А у Вергилия ориентир – мост, надо к мосту выйти. И Вергилий спрашивает у духов, у злых: «А где здесь мост?» Они хихикают, подмигивают, говорят: «Вот там, вот там…» И Данте хочет ему сказать, не надо туда ходить, они обманывают, а Вергилий идет. Моста все нет. И Данте пишет: этот мост был разрушен, когда Иисус Христос сюда спускался. А он после распятия, как вы знаете, на минуточку туда спустился, перед тем как воскреснуть. Было землетрясение, и этот мост был разрушен в это время. Вот какая потрясающая деталь! Какая конкретная деталь: мост был разрушен, когда Иисус Христос туда спускался. А у Вергилия, который жил до Иисуса Христа, ориентир – мост! Он ищет этот мост, которого уже нет. Но для него это было после того, как он жил! И у Булгакова, и у Гоголя полно таких конкретных, конкретных вещей. Ведь у Гоголя понятно, как эти черти пахнут, какие у них отношения с Солохой, с кузнецом, вообще друг с другом, как они боятся в общем-то людей, как они прячутся. Но они здесь. Это абсолютно детская страшилка, как вы правильно сказали, расширяющая границы человеческого знания. И правильно, и наступает утро. Их нет. Кто-то умер… Это как игра в мафию – кто-то умер, кого-то убили. В данном случае Хому Брута. Или все обошлось, черевички принесли и – свадьба! Как повезет. Никто не знает, как обернется дело.

Валя. Толстой

Валя, что ты сказала про Толстого? Стыд? Первое, что ты сказала, – это стыд? Грандиозно. Просто грандиозно. Чтобы в Толстом увидеть… Чтобы первое, что увидеть в нем, в Толстом, понимаешь, который описал войну и мир, Наполеона, битвы, всё, я не знаю, девочек, мальчиков, взросление, охоту, наконец, – увидеть стыд? Грандиозно. В офицере, пропахшем конским потом и спавшем на сенниках вместо кровати, проигравшем в карты половину своей Ясной Поляны, к старости отрастившем бороду и ставшем почти Богом Саваофом, за каждым словом которого следил весь мир, и похороненном вот на этой зеленой лужайке, где они в детстве зеленую палочку искали? Если вы видели эту могилу, это, вообще, комедия, а не могила, это просто какой-то холмик даже без креста, без всего. Просто холмик, где он, зеленая трава, холмик и опять трава. Всё. Больше ничего нет.

Я согласен. Ты очень чуткий человек, душевный человек. Я серьезно говорю. Можно поставить точку и разойтись. Если бы мы учились не в театральном институте. Потому что одновременно я думаю: а что я буду делать с этим стыдом? Что бы я сделал с этим стыдом? Не знаю, честно говоря. Не знаю. Ведь наши идеи – это строительный материал для построения спектакля, и я бы подумал: стыд, хорошо, а что я с этого буду иметь?.. Как я превращу его в деревянные балки, железные фермы, в заклепки? Эти наши идеи, они ведь как деньги, которые мы вкладываем в дело… отдаем в рост. Вот ты принесешь в банк: «У меня вот стыд». Валя, Валечка, девочка! Это тебе в церковь рядом надо идти, вот там через улицу, там батюшка хороший, ты ему про стыд и расскажешь. А у нас деньги принимают, векселя, закладные бумаги, в крайнем случае серебряные ложки, понимаешь?

Но тем не менее меня заводит этот «стыд».

Что я хочу сказать? Есть идеи, толкающие делать спектакль, а есть идеи, толкающие перо для написания кандидатской диссертации. Чаще всего то, что я знаю у наших режиссеров, – это второе. «Онегин – лишний человек». Хорошо сказано? Хорошо. А куда ты это пристроишь? Ты из этого дом не построишь. Онегин – лишний человек. Ерунда собачья. Вот просто я не понимаю, что это такое. У меня настолько это замаслено школьными истинами. Но с другой стороны, когда я посмотрел оперу «Евгений Онегин» Мити Чернякова в Большом театре, я кое-что по поводу этой «лишнести» понял. Там в первом действии у всех были платья такие домашние, такие ситцевые, а он приехал, иностранец типа, он приехал в каком-то «блескучем» таком противном костюме… Мне так жалко Татьяну было, как не было