бывает уродливая, а бывает очень красивая. В скобках – композитор Дунаевский. Хотя композитор был замечательный. А для Шостаковича – красивая пошлость. Так и Пастернак, я думаю, для Хармса. Хармс, в общем-то, камикадзе. Вот кто он. Он камикадзе. И он это не скрывает. Это вызов. Просто обвязался гранатами и вышел за хлебом. И всё.

Варя. Я так и сказала, что если бы Бартенев жил в то время, то…

Крымов. Правильно сказала, конечно, да. Сказала… Просто Хармс весь этим пропитан, неважно даже, с какой силой он пытался протестовать, какой силы был вызов – он был смертельный. Хармс весь, все его странности – смертельны. Дойти до магазина странно одетым в 1935 году, когда уже Горьким на съезде писателей был объявлен соцреализм как генеральное направление и все начали с трибун каяться, – смертельный номер. Я странно оденусь, выйду из дома, дойду до магазина и вернусь обратно с арбузом… Это все равно что игра в русскую рулетку с одним патроном или ходьба по минному полю – принесу я арбуз или взорвусь? Это игра, конечно, и арбуз будет слаще, если ты добежишь, но вот так бегал, бегал и не добежал однажды… Из дома вышел человек… Не знаю, у меня все это окрашивается тем временем чудовищным. Это же в простреливаемом пространстве все находится, ты не согласна?

Варя. Я согласна. Но мне не совсем понятно, он осознавал, что настолько всем противостоит, или нет?

Крымов. Я не знаю, но не могу об этом не думать, понимаешь? И уже одна мысль об этом поднимает эту тему на огромную высоту. Я не знаю, специально нарывался он или нет, но, по-моему, специально – нельзя было так жить в тридцатые годы, ну нельзя, если ты не хочешь так закончить, как он закончил. Он по проволоке шел, это же очевидно… Что он – просто так, из любви к странностям?.. Нельзя такие странности, когда даже не за странности люди исчезали. Это страшная система. Люди, которые жили в эти годы, их без этого понимать нельзя, ни тех, которые в услужение пошли, ни тех, которых задавили, ни тех, которые выжили. Есть люди, которые чудом выжили, – Юрий Олеша, например. Начнешь разбираться: вот почему выжил Юрий Олеша – непонятно, а потом начинаешь понимать – потому что с какого-то времени перестал писать, писал по одной строчке, прятал под подушку, начал пить, умнейший человек, один из замечательных писателей двадцатых годов, умер, по-моему, в шестидесятом. Булгаков прятал, Бунин прятал… К ним ко всем приложен страх. Но один боялся и прятал, а другой боялся и шел. Странно одевался и шел в магазин.

Варя. Как можно бояться и все равно идти?..

Крымов. Страх – это… Нет вообще людей, которые страха не испытывают, страх – это свойство человека… Такой предохранитель. Боятся все, вопрос, что ты с этим делаешь?.. Со своим страхом.

Он в своем маленьком песочном городке вел себя по-прежнему, пока не стало невозможным существование частных песочных городков. Когда я попал в театр в девяностых, там была свобода, я начал заниматься театром, когда все было можно, никогда никто ни у кого не спрашивал, что можно ставить. А вот папа мой на тридцать лет раньше подавал заявку, ее утверждали или не утверждали, а потом принимали спектакль и делали замечания, без них нельзя было идти дальше, некоторые спектакли коверкали и даже закрывали. Я это видел, но на себе никогда не испытал. А они жили в то время, когда это был воздух, который сейчас трудно себе представить.

И как ходить в магазин в таких башмаках, с такой трубкой и такой собакой в ту эпоху? С кем ты играешь? С этой толпой? А что, в толпе мало доносчиков, которые просто позарятся на твою квартиру и напишут, что там живет сумасшедший человек, который не следует социалистическому реализму? У меня папа прожил в такое время, я видел на его примере, что это такое, хотя это были уже не людоедские времена, а «вегетарианские», как сказала Ахматова. А ведь еще тридцать лет назад Мейерхольда расстреляли и забыли, вычеркнули из всех учебников – и ничего…

Моего папу могли выгнать из театра, запретить ставить что-то, но вопрос ареста не стоял никогда. Представить себе трудно… Не знаю, я рассказывал?.. Я родился благодаря статье в газете «Правда» о том, что врачи-убийцы – это ложь. Врачи-убийцы были евреями, это был разгар антисемитской кампании. И вот Сталин умер, и в «Правде» появилась статья, что отбой. То есть мое появление на свет случилось благодаря концу этой кампании и смерти этого человека.

Мои папа с мамой боялись родить ребенка? Боялись? Мне недавно их ближайшая подруга рассказала: да, боялись! Круто. А они все там жили, все. Я хочу, чтобы ты это понимала, мы без этого понимания не люди, как без памяти. А память – это составная часть нас, даже генетическая память, не просто буквально то, что мы помним. «Мы – дети страшных лет России», как у Блока… «От дней войны, от дней свободы – кровавый отсвет в лицах есть»… (Пауза.)

Я пока не знаю, как из этого всего сделать что-то толковое… Пока что… Но я думаю, думаю, я начинаю летать, как шмель вокруг цветка, где-то пахнет, а я не могу на него сесть… Я летаю, летаю, я предлагаю уже не в первый раз вам этот приемчик… Знаешь, как хотелось в детстве узнать «приемчик»? Всегда казалось, если ты научишься приемчику, ты в порядке… Вот Вася приемчик показал: берешь так, а потом так – и все, ты в порядке! Если научишься этому приемчику…

Варь, я бы просил тебя додумать, завези еще пару самосвалов щебня и арматуры, будем строить фундамент… А потом по этажам пойдем, вверх… Понимаешь?

Про дальше

К сожалению, мало времени, я так кособоко пытаюсь это объяснить, но это очень важно: не дай бог вам привыкнуть к тому, что, когда мне понравилось – это хорошо, а когда не понравилось – это плохо. Нет, не в этом дело.

А дело в размышлениях, к которым должна привыкнуть ваша голова. Важно понимать, где порвалась цепочка, находить это место и знать, где взять изоляцию, чтобы заизолировать это место, чтобы ток пошел дальше. Потому что я хочу дальше! И вы должны хотеть дальше! Вы богаче, чем то место, где цепочка прервалась, понимаете, да?

Ляля. Платонов

Крымов. Вот смотри,