— Надо как-то заканчивать нам этот балаган, — отбросив всякие заготовки, грубовато заговорил он. — Чего людей смешить? Поженились, так надо жить, дочь поднимать, находить общий язык. Я уж и с Конюховым договорился. В одном из новых домов двухкомнатная квартира освобождается, инженер уезжает, он готов нам ее отдать взамен бабушкиной развалюхи. Там вода, газ, все удобства, да и до больницы недалеко. Заживем нормально, летом на море втроем съездим, отдохнем...

Грабов запнулся, вытер пот со лба. Эта короткая речь далась ему нелегко. Он чувствовал, что надо бы сказать совсем другие слова, более значимые, но они словно испарились. Во внутреннем кармане куртки лежала бутылка дорогого французского коньяка и шоколадка. Он намеревался предложить жене выпить по рюмочке, потому что слышал, как они пили его у хирурга, а сто граммов крепкого напитка развязали бы язык. Но при теще предлагать спиртное он не решился.

— Что было, то было, назад ничего не вернешь, — снова заговорил он. — Самое худое в жизни обиды считать, сколько у кого. Отбросить их в сторону, зачеркнуть да начать жить дальше, как бы с первого

дня, это самое лучшее. Так мне кажется. Как думаете, Аграфена Петровна?

Мать стояла у печи, скрестив руки на груди. Ей правилось все, что говорил зять, она видела его неподдельное волнение, его желание помириться, и будь она на месте дочери, то, не раздумывая, бросилась бы ему на шею. Василий Терентьевич ей таких слов не отпускал. Он лишь сердито подмечал: «Ну чего губы надула? Щас как щелкну по ним, вся охота надувать пройдет!» И она тут же укрощала обиду. А у Петра добрые интонации, и правым он себя не выставляет, как бы говоря, что готов и прощение попросить. Но мать чувствовала, что дочь уже не вразумить.

— Обиды забывать надо, — согласилась Аграфена Петровна, поддерживая зятя.

— Забыть крысу со вспоротым животом? Да меня никто так еще не унижал! — выскочив из спальни, с пол-оборота завелась Алена. — Без памяти, может быть, и лучше жить, только я так не умею! Ну чего ты ходишь? Что, девок мало? Да свистни, с тобой любая в новую квартиру поедет! Не рви ты нам душу, не мучай нас, пойми, разбитую чашку не склеишь, с первого дня уже не начнешь! Было бы все так легко, семьи бы не распадались! Чуть что, трах-бах, и снова с первой страницы, будто и знакомы до этого не были! И вовсе не обида это, товарищ Грабов, а тобой совершенное преступление, которое карается законом. Радуйся, что я в милицию не заявила и тебя не посадили. Забудь меня, не дергай нас с матерью! Мы ничего у тебя не просим и ничего не хотим! Чего тебе еще? Здоров, цел, крыша над головой, ордена на месте! Прощайте, товарищ Грабов, спасибо за науку, век не забуду, такой у меня характер!

И она снова упорхнула в спальню, ласково заговорила с дочерью, развеселила ее крякающей резиновой уточкой.

Петр с потемневшим лицом несколько секунд стоял у стола, с трудом переваривая гневную отповедь. Конечно, он мог и возразить в ответ, но Алена обрезала все концы, и связать их было уже невозможно.

— Ну вот!.. — в сердцах бросил он Аграфене Петровне, как бы говоря, разве можно ее хоть в чем-то убедить?

Грабов шумно вздохнул, развернулся и вышел из избы. На крыльце он достал из кармана коньяк, вырвал пробку и одним махом заглотил содержимое. Потом сунул пустую бутылку обратно в куртку, постоял на остром ветерке, закурил и двинулся прочь от дома жены.

Через час прибежала свекровь Катерина, снова начались уговоры. Та сразу же ударилась в слезы и просила не губить сына, уверяя, что он у нее такой: кого полюбил, на другую не сменяет, и нужно смириться. Она твердила только об одном, вернуться в их семейный дом.

— Можешь с ним не разговаривать, хоть месяц еще держать обиду, только вернись! — не выдержав и бухнувшись ей в ноги, завопила свекровь. — Не губи сына, он единственный у нас, в нем наша жизнь!

Не удержавшись, Алена и ей рассказала, как их сын принудил ее выйти за него замуж, но Катерина и тут нашла сыну оправдание.

— Все от любви у него, все от любви, касатка моя! Он и убить может, и сам себя задушить, каждый по-своему чувства выражает, а он вот так, по-дурному, ну что сделаешь! — с пеной у рта защищала его свекровь. — Ты только сама-то не заносись, тоже не сахар! Весь поселок судачил о том, как вы с хирургом через ночь дежурите, запираетесь ото всех в ординаторской

да свет выключаете! С такой-то молвой как было тебя замуж брать? У Петра ведь и собственная гордость есть, он орденоносцем с войны пришел да при деньгах, и парень из себя крепкий да ладный, и родители не последние люди, вот и пригрозил твоему хирургу, что ж тут такого, можно и по-человечески эту угрозу понять!

Она говорила почти без пауз, и трудно было вставить даже словцо в напористую речь свекрови, но зря она о слухах поселковых упомянула. Аграфена Петровна сразу заметила, как занялась огнем дочь, и, едва свекровь стала скисать, Алена выложила и ей свои козыри:она в невестки ни к кому не напрашивалась и Петру отказала сразу же. Если б не его угрозы уничтожить хирурга, она бы и близко к нему больше не подошла, а коли у их сына страсть к убийствам, так война в Чечне еще продолжается, можно снова записаться контрактником. Только ей такого мужа не надо, и она просит лишь об одном — чтоб ее оставили в покое. Девок в Заонежье пруд пруди, пусть любую берет, а ее забудет.

Свекровь застонала, схватилась за голову.

— Ой, что будет, что будет?! — утирая слезы, заголосила Катерина. — Он что решил, то топором не вырубить. И все мои слова ему как мертвому припарка! Разве бы я стала слезы лить да на коленях ползать, если б мы с отцом переубедить его могли. А у него как заклинило. Увидел твою Алену — и весь мир померк! Ой, что будет, что будет!

Она еще долго говорила без умолку, вздыхая и постанывая, говорила не столько для старой подруги, сколько для Алены, сидевшей в спальне и вынужденной выслушивать эти ненавистные мольбы, но чем больше свекровь причитала, тем сильнее росло сопротивление Алены.

Едва она ушла, как Нежнова схватила чемодан и стала собирать вещи.

— Ты куда собираешься? — прошептала Аграфена Петровна.

— Рвать так рвать до конца, Станислав Сергеевич был прав! Они меня тут в покое не оставят! Будут всем семейством теперь захаживать, мотать тебе и мне нервы, а нам это надо?! — гневно выкрикнула Алена. — Нет, ты скажи: нам это надо?! А так одним разом все и отрубим!

— Подумай, дочка, охолонись! Кабы хуже не было!

— А куда хуже-то?!

Она защелкнула замки на чемодане, присела к столу, схватила последний сырник с тарелки, стала нервно жевать, напряженно думая о своем. Мать не знала, как к ней подступиться.

— Ох, подумай, доченька, — застонала она. — Разбередишь ты Петра, растравишь, а он возьми да в зверя оборотись, что тогда станешь делать?

— Так ведь если не уйду, он станет думать, что я только дразню его, и каждый день начнет ходить,а за ним свекровь бегать, а там и свекра жди, и Конюхова, а потом я в нашей сарайке повешусь! Ты этого хочешь?