— Я стирала, штопала да кормила его, — помолчав, призналась Аграфена Петровна.

— Это как это?! — изумилась Алена.

— А так это! Пришел, пожалился, вот я и приветила. Думала, как поссорились, так и помиритесь, мы с отцом в первый год тоже часто по пустякам лаялись, но потом всегда мирились...

— Надо ж, нашел себе портомою!

— Ты баба и пред мужем не должна саблей размахивать! Наоборот, лаской своей, кротостью да смирением его буйный нрав укрощать и облагораживать. В том и заключается женская мудрость...

— Ой, мам, мне эти твои домостроевские правила еще в детстве надоели! Мужикам от нас только одного и надо, как бы под юбку залезть! Ради этого они тебя на руках готовы носить, но все лишь до того момента, как до себя допустишь! Справят нужду, а все остальное им по хрену! Варка, стирка, дом, ребенок — все!

— Зачем ты. так? Твой отец этот дом возвел, и я никогда не знала, как дрова заготовлять, воду носить, а когда у меня руки заболели, их ломить стало, и я бельё в холодной воде на озере полоскать не могла, так он сам полоскал и с тобой над задачками сидел. Ужель не помнишь?

— Ну и что? — усмехнулась Алена, вспомнив и о Кузовлеве. — Это лишь одно доказывает, что встречаются среди них и нормальные особи! Но я же вижу,, что тебе без отца лучше живется! Сама рассказывала, как пьяный приходил да тебя колотил!

— Бывало, и поколотит, — смутившись, согласилась мать. — Нас если не колотить изредка, то мы в таких стерв превращаемся, упаси господь! Но я никогда от отца скверного слова не слышала; А если и поколотит, то первым всегда прощение просит. Твой отец добрую жизнь прожил, и я от него только доброе видела! И сейчас мне плохо без него! Аграфена Петровна посадила внучку на кровать, отвернулась, чтобы скрыть внезапно нахлынувшие. слезы. Алена нахмурилась, зевнула, ощущая, как сон наваливается на нее..

— Я считаю, тебе надо вернуться домой, людей не смешить и нас не позорить! Раз сошлись, то надо жить! И внучке ни к чему при живом отце безотцовщиной слыть! Вот мое последнее тебе материнское слово!

Мать высказала все столь суровым и непререкаемым тоном, что Алена взвилась и выложила ей все: и какой ультиматум Грабов ей выставил, и как крысу

окровавленную на подушку подбросил, а теперь она его и видеть не может, и прощения ему нет.

Аграфена Петровна была так потрясена тем, что услышала, что в первые минуты не могла выговорить ни слова.

— Я ведь за Кузовлева и замуж-то не собиралась, — помедлив, уже более спокойным тоном проговорила Алена. — Больше того, в Грабова даже влюбилась! С того момента, как он Девятого мая на трибуне стоял с ветеранами. И потом, когда в ординаторскую сам явился и при мне свою рану зашивал. Да прояви он уважение ко мне да ласку, я бы сама за него выскочила и прожила бы, как ты с отцом, всю жизнь. Я с виду только колючая, а внутри обыкновенная. Как все мы. А он такое мне выставил! Конечно, дала согласие, куда деваться?!

— А после свадьбы что тебе говорил?

— А что говорил? Смеялся в усы да твердил: мол, шутейно пригрозил, а про крысу знать не знает, ведать не ведает! Пацанва,мол, накуролесила, а он тут ни при чем! И поди докажи! А у меня этот его шантаж занозой в сердце остался. Оттого и видеть его не желаю, а не только что жить с ним! Испохабил он

мою жизнь, катком по ней тяжелым проехал, и заново ..её не начать. Вот тебе и весь сказ!

Выговорив эти слова, Алена поднялась из-за стола, прилегла на кровать рядом с дочерью, обняла ее, и они обе тут же заснули.

Аграфена Петровна присела на скамью, позабыв о сырниках. Ее всю колотило от услышанного. И не потому что Грабов хотел столь страшное зло содеять. Груша хорошо знала нрав северных мужиков, ничего никогда не страшившихся, а уж если полюбят кого-то, то эту любовь надо с сердцем вырывать. Она переживала оттого, что жизнь дочери в одночасье разломалась и собрать ее заново уже нельзя. Петр же пойдет на все, чтобы вернуть Алену с дочерью. И те же угрозы она в ответ и получит.

Сердце так колотилось, будто готово было выпрыгнуть из груди. Таблетки лежали в приступке печи, но Аграфена Петровна не могла подняться и взять их.

— Ален, Ален... — тихим голосом позвала она, но дочь даже не шевельнулась, мертвый сон сковал ее, и теперь хоть в пушки пали, не проснется.

Груша чувствовала, что еще немного — и ее хватит удар, в глазах уже роились темные мошки и сознание меркло. Она нашарила кружку с холодным брусничным чаем, который не допила дочь, с трудом поднесла ее ко рту, влила в себя, ощутив на языке острый привкус брусничного листа, и эти несколько кисловато-горьких глотков вдруг придали ей бодрости. Загнанное сердце стало потихоньку затихать, рой серых мошек в глазах сам собой рассеялся, испарина выступила на лбу.

Еще через несколько минут поднялась, дошла до печи, проглотила пару пилюль и снова беспомощно опустилась на лавку.

«Вот так хватит удар, некому будет воды поднести, — усмехнулась она про себя, глядя на спящих дочь с внучкой. — Чего я ввязываюсь? Пусть сама решает, где и с кем ей жить. Слава богу, вырастила, на медсестру выучила, на ноги поставила. Мою семейную жизнь мне никто не подсказывал, пусть и Алена сама себе шишки набивает! Ей сейчас с быком бодаться только в радость. Мне же слезы да попреки сносить. Пусть живет как хочет!

Вечером опять пришел Грабов. Он где-то достал девять алых роз, пришел тихий и торжественный, в светлой рубашке и при галстуке, в свадебном костюме, точно готовый снова идти к венцу. Вручил цветы Аграфене Петровне, присел на лавку у двери и стал терпеливо ожидать, что скажет Алена, которая в этот момент кормила ребенка манной кашей и на приход мужа никак не отреагировала.

Катерина же, увидев отца, мгновенно повеселела, заулыбалась, перестала есть и задрыгала ножками, чем рассердила мать, и та демонстративно отодвинула тарелку.

— Половину только съела, — недовольно проговорила Алена.

Аграфена Петровна сунула цветы в ведро с водой.

— Ты поешь? — спросила она Петра.

— Нет, я перекусил, — пробормотал он.

Алена унесла дочь в небольшую комнатку, где находилась родительская спальня, оставив мать наедине с мужем, словно тот вовсе не к ней пришел.

— Я не настаиваю, Аграфена Петровна, но мне бы с женой наедине поговорить, — вздохнув, произнес Грабов.

— Мам, никуда Не ходи! — тотчас повелительно отозвалась Алена и, выглянув, добавила: — Если ты что-то хочешь сказать, говори при матери, у меня от

нее секретов нет! Я тут, мне надо ребенка переодеть, и все слышу!

Он нахмурился, никак не предполагая такого поворота событий и приготовив страстную речь, а в конце надумал даже пасть на колени для пущей убедительности. Да и Аграфена Петровна, жаждавшая уйти, лишь бы не присутствовать при столь тягостном разговоре, в замешательстве замерла, и на ее лице появилась горькая гримаса. Грабов помолчал и, понимая, что другой возможности объясниться с женой не представится, поднялся и подошел к столу.