Личный состав 366-го полка уехал – военных организованно вывезли на автобусах до Кировабада и оттуда уже самолетами отправили в Россию. А вооружение осталось – с него началось оснащение зарождающейся Армии обороны Нагорно-Карабахской Республики. Использовали мы и всю инфраструктуру воинских подразделений, доставшуюся нам по наследству, – склады, казармы: теперь там расположились наши бойцы. Несколько советских офицеров полка уезжать не захотели – в основном это были люди, у которых за годы, проведенные в Карабахе, сложилась крепкая дружба с нашими ребятами. Добровольно остались и некоторые сослуживцы Сейрана Оганяна и Мовсеса Акопяна. Нам в то время остро не хватало профессиональных военных, а эти люди искренне хотели помочь. Кто-то уехал через месяц-два, а некоторые задержались дольше и, даже когда уже началась полномасштабная война, участвовали в ней на нашей стороне.

Жизнь под обстрелами

Все это время продолжались обстрелы Степанакерта. Сначала они велись из противоградовых установок «Алазань». У обычной ракеты меняли головку – вытряхнув реагент для рассеивания облаков, заменяли его аммонитом: так изобретение, созданное для защиты полей и урожая, превращалось в орудие разрушения и убийства. Позднее, научившись на горьком опыте, мы тоже будем использовать «Алазани» в качестве артиллерийского оружия, но пока – пока оно было направлено против нас. Били по городу из Шуши и соседних с ней азербайджанских сел: благодаря своему расположению, поблизости от Степанакерта и выше него, они оказались идеальной огневой точкой, откуда беззащитный город был виден как на ладони. Прицельной дальностью это оружие не обладало, поэтому стреляли просто по всей площади.

На смену «Алазаням» очень скоро пришла боевая артиллерия. Азербайджану повезло: на его территории располагалось множество советских воинских частей, три военных аэродрома и окружной склад боеприпасов ЗакВО. Военного добра там хранилось во много раз больше, чем в Армении, и все это сразу стало собственностью Азербайджана.

Из Баку через Лачин вооружение доставлялось в Шушу и в азербайджанские села, расположенные в горах над Степанакертом. Каждую новую поставку мы сразу ощущали на себе: слышали и видели по все более разрушительным последствиям обстрелов. Калибр орудий постоянно увеличивался. Вскоре на города и села НКР обрушили свой огонь «Грады», а в 1992 году к артиллерии добавились еще и авиационные налеты. В некоторые дни только на Степанакерт ложилось по триста-четыреста снарядов, и город был сильно разрушен.

Лишь после взятия Шуши Степанакерт стал недосягаем для многих артиллерийских средств, и сразу уменьшилась интенсивность артобстрелов. Но полностью город избавился от них лишь к лету 1993 года, после успешного наступления наших войск на Агдамском направлении. Правда, тогда участились авиационные налеты с использованием как обычных, так и шариковых бомб.

Сейчас я хорошо представляю, что происходит в зонах вооруженных конфликтов: ситуация везде развивается по схожей логике. Нет особой разницы, где вспыхивает конфликт: на Украине ли, в Донецке или в Сирии. Мне понятно, как себя ведут и что чувствуют люди, долго живущие под обстрелами, в зонах боевых действий. Со стороны может показаться, что они находятся в атмосфере постоянного ужаса. Возможно, мои ощущения субъективны, но я уверен, что это не совсем так. Нарастание конфликта, напряженности, интенсивности обстрелов происходит не в один момент. Привычный жизненный уклад ухудшается постепенно, опасность становится частью повседневности, естественной средой. Люди живут с ощущением постоянной тревоги, но это уже не страх.

Так же развивалась ситуация и у нас.

Поначалу, когда нас обстреливали из «Алазаней» и в основном по ночам, город еще пытался вести обычную жизнь, взрослые по-прежнему ходили на работу, а дети – в школу. Правда, тех, кто пережил эти обстрелы, до сих пор передергивает при воспоминании о специфическом чмокающем звуке падающей и разрывающейся «Алазани» – «Тсчяк!». Потом появлялось более мощное оружие, увеличивались частота и интенсивность обстрелов, возрастала степень опасности, но люди приспосабливались и к этому – перебирались в наименее опасные районы, уходили жить в подвалы.

Мы с детьми несколько лет прожили в подвале, как и многие семьи в Степанакерте. Мало кто смог вывезти своих родных в относительно безопасные села. Жители домов, где не было подвалов или которые оказались в самой простреливаемой зоне, перебирались к соседям, в более безопасные места. Наш небольшой, всего с четырьмя квартирами, двухэтажный дом стоял в относительно удачном месте. Хотя в него пару раз и попадали снаряды, серьезных разрушений они не нанесли. Владельцам каждой квартиры принадлежало отдельное помещение в подвале, и в нашем постоянно жили три-четыре семьи из соседних домов.

Для большей безопасности маленькие окна подвала изнутри обложили мешками с песком, которые защищали от осколков. Кроватей, конечно, на всех не хватало, на них спали дети. Остальные устраивались, как могли. Например, снятая дверь служила кроватью для моей жены, ее сестра спала на щите от теннисного стола – когда-то, в мирное время, мы играли на нем в пинг-понг. Женщины старались и в таких условиях создать уют: развесили на стенах ковры, а на Новый год даже наряжали елку. Ковры служили дополнительной теплоизоляцией: зимой у нас сыро, и стены становились ледяными от холода. Спали мы в одежде, мерзли, хоть и поставили в подвале жестяную печку. Электричества в городе уже не было, пользовались керосинкой. Так и жили все вместе года два. Впрочем, наша коммуна оказалась не самой многочисленной: в некоторых домах с просторными подвалами одновременно помещались и по пятнадцать-двадцать семей.

Человек ко всему привыкает и приспосабливается.

На время артиллерийских атак все прятались по подвалам, а как только наступала тишина, жизнь возвращалась. Люди выходили на улицы и как ни в чем не бывало принимались за дела: что-то ремонтировали, восстанавливали разрушенное, убирали мусор. В эти короткие промежутки женщины умудрялись, поднявшись из подвалов в дома, быстро испечь хлеб. Пекли, с опаской передвигаясь по квартире, торопясь закончить до нового обстрела.

У меня плохо получается выражать эмоции, почему-то я этого стесняюсь. Спросил жену, что она помнит о том времени, было ли ей страшно. Она рассказала: «Был, наверное, страх. Но не просто страх: вместе с ним была и уверенность в победе, уверенность, что мы должны пройти через это. Помню свой день рождения – 31 января 1992 года. Мы с сестрами сварили плов, я ждала подруг, и в это время начался сильнейший обстрел. Жуткий! Было очень страшно! Никто, конечно же, не пришел. Мы спустились в подвал, и вдруг я подумала: “Чего я боюсь? Ведь все когда-нибудь умрем…” И это помогло! Страшнее всего на самом деле сам страх, потому что он сковывает, парализует человека. На следующий день я поднялась и начала гладить белье, напевая как ни в чем не бывало. Мне казалось очень важным, чтобы все шло