Когда я очнулся, над сквозными прорехами в моей форменной одежде все еще курился дым, а солдаты несли меня на пончо, взяв его с разных углов, как на носилках. А струи дождя все стучали по деревьям и ракушкам, как снаряды из батарей морской артиллерии, рвущиеся в небе над головой. В этой влажной темноте было слышно тяжелое дыхание четырех мужчин, несших меня. Они бежали трусцой, ветки деревьев и плети вьющихся растений хлестали по их лицам и стальным котелкам. Они бросали резкие, необдуманные фразы насчет остальных, кто тоже должен был участвовать в марш-броске. Один из них был крепким деревенским парнишкой из северной Джорджии. На согнутой загорелой руке у него виднелась большая татуировка — американский флаг, и он тянул свой угол пончо с такой силой, что я чудом не вываливался на дорогу. Но когда раздались две автоматные очереди из автомата Калашникова и меня резко опустили на землю, он, близко припав к моему лицу, прошептал с горным акцентом:

— Ни о чем не беспокойтесь, лейтенант. Если на посадочной площадке никого не будет, мы доставим вас в Сайгон и поставим на ноги, поскольку мы обязаны это сделать.

Они несли меня всю оставшуюся ночь. Изможденные лица были покрыты каплями пота и грязи, одежда заскорузла от высохшего пота. Мне должно было быть страшно, но ничего подобного я не чувствовал. Они ни разу не споткнулись, хотя руки и спины у них болели будь здоров, а ладони были ободраны и стерты до волдырей. Луна пробивалась сквозь облака над головой, вдоль тропы мокрыми нитями хлопка висел туман, и я провалился в глубокий одуряющий сон, в зародышевую тишину, единственным звуком в которой было дыхание — мое собственное, спокойное, и напряженное — четырех мужчин, несущих меня, и оно в конце концов слилось в один гул, как токи крови, сливающиеся воедино в пуповине. Я слышал, как они один раз остановились и крайне осторожно опустили меня на землю, чтобы заменить мне бутыль с белковой сывороткой, но до самого утра так и не очнулся от сна. Я проснулся от шума лопастей медицинского вертолета, зависшего над площадкой, и, выглянув из своего черного кокона, увидел паренька родом из северной Джорджии, который склонился ко мне в тени и дотронулся до моего лица руками, нежными, как у женщины.

Но руки, вытащившие меня из кузова моего собственного автомобиля на третьем уровне многоэтажной автостоянки у реки, принадлежали чужому человеку, не из моего взвода. Сквозь темноту и яростный ливень я разглядел лица малыша израильтянина, никарагуанца, Филипа Мерфи и Бобби Джо Старкуэзера, которые смотрели на меня так пристально, словно я был какой-нибудь омерзительной вещью, испускающей такой запах, что их ноздри невольно раздувались, а лица были белы от шока. Они поставили меня на ноги, усадили за руль и захлопнули дверь. В голове была какая-то оглушенность, как от новокаина, нижняя челюсть безвольно отвисла, подбородок и шея были скользкими от рвотных масс, от брюк поднималось отвратительно-сладковатое зловоние экскрементов. За ветровым стеклом мелькали зеленые и красные огоньки барж, плывущих по Миссисипи, а от воды, по которой барабанил дождь, поднимались облака пара, напоминая чистилище.

Сэма Фицпатрика посадили рядом, облив его одежду виски и пивом. Я попытался держать голову прямо, дотянуться до него и коснуться рукой, но подбородок упорно падал на грудь, а слова превращались на губах в большие пузыри. Глаза у него чуть не вываливались из орбит, при дыхании из носа струилась кровь. С онемевшим лицом, нечувствительным к прикосновениям, с кожей, натянувшейся на черепе, как у мертвого, я чувствовал, что мои губы скривились в жуткой ухмылке, будто я намеревался посмеяться со всем миром над тем, как меня пытали. Затем из желудка поднялась ужасная на вкус жидкость, голова резко подалась вперед, я почувствовал, как эта дрянь рвется из горла, будто его заполнили мокрые обрывки газетной бумаги, и вслед за этим услышал, как она выплеснулась на приборную панель.

Кто-то завел мотор, и голая рука с рельефными мышцами, перекатывающимися, как никелевые шарики, дотянулась через меня до переключателя скоростей и включила пуск. Дождь все молотил по поверхности реки.

Машина покатилась к перилам, набирая скорость, пока я ослабевшей рукой нажимал на ручку двери, одновременно пытаясь открыть замок пальцами, которые будто кто-то сшил вместе ниткой с иголкой. Я успел увидеть дамбу реки, освещенную улицу с машинами далеко внизу, черные крыши одноэтажных складов; а потом, когда машина уже приблизилась к перилам, а асфальт почти кончился, перед глазами осталось только небо и падавший с него, закручиваясь водоворотом, дождь, да еще далекий самолет с огнями на крыльях, вспыхивающими в черной мгле.

Я услышал, как перила прогнулись от удара бампера, а потом с треском слетели со своих креплений, как только передние колеса выскочили за пределы асфальтированной дороги, и машина, накренившись, ухнула в пустоту, словно вагончик на американских горках с первого крутого спуска. Задние колеса машины начали перекатываться через перила, я, придавленный к рулю, увидел под собой улицу, шум от нее поднимался вверх и проникал сквозь ветровое стекло внутрь. Рот у меня широко раскрылся, но крику суждено было навсегда застрять в горле.

Машина ударилась об угол какого-то здания или бетонного устоя моста, потому что послышался такой лязг металла, как будто ей распороли все внутренности, запахло бензином, и в следующую секунду мы врезались со всего маху в тротуар под оглушительный грохот искореженного металла, разбитого стекла и слетевших с петель дверей.

Меня выбросило на мостовую, одежда вся была в масляных пятнах и осколках стекла. Мы победили, мелькнуло у меня в голове. Плохие ребята сделали все самое худшее, на что были способны, и все равно не смогли нас одолеть. Мы чудом уцелели, Фицпатрик и я, и как только оклемаемся, настанет наш черед прицельных ударов и выколачивания имен.

Но в такую волшебную простоту верят только пьяницы и дураки. Наш бензобак разворотило на части, и машину залило бензином. Я увидел, как над пробитой крышей поднимаются клочья дыма, похожие на обрывки грязной веревки. Потом с громким шумом вспыхнул мотор, и полоска пламени побежала по мостовой к бензобаку. Вся машина в мгновение ока превратилась в черно-оранжевый шар, потрескивающий на фоне черного неба.

Надеюсь, он не мучился. Внутри машины полыхал огненный шторм. За выбитыми стеклами ничего нельзя было разглядеть, кроме языков пламени. Но перед моим внутренним взором представала фигурка из папье-маше с нарисованными на лице веснушками, которая тихо лежит меж желтых стенок печки, постепенно сморщиваясь и трескаясь от жара.

* * *

Следующим утром в окна моей палаты ярко светило солнце, и мне были видны зеленые верхушки дубовых крон перед краснокирпичными домами девятнадцатого века, стоявшими вдоль улицы. Больница находилась всего лишь через полквартала от авеню Сент-Чарльз, и когда медсестра склонилась над моей кроватью, я увидел в окне большой серо-зеленый трамвай, проходящий по рельсам.

Меня контузило, и врач наложил на мой череп семнадцать швов. В плечо и руку вонзились мельчайшие осколки стекла, залитого бензином. От них было такое ощущение, будто меня искусал аллигатор. Но настоящей проблемой было не это, а виски с пилюлями, от которых организм все еще не очистился, да еще бесчисленные посетители.