— Точно, восемь лет назад все было, но вы меня так и не выслушали тогда толком, лейтенант. Ну да не важно. Но как я ни стараюсь держаться от таких дел подальше, обязательно во что-нибудь вляпываюсь. Понимаете, что я имею в виду? И все же позвольте попросить вас о небольшой любезности. Моему начальнику совсем не обязательно знать об этой ситуации, правда? Он хороший парень, не любит нарушать закон, и ему не понравилось бы, что я работал во всяких дряных заведениях, но некоторые ребята из профсоюза точили на меня зуб и не хотели отдавать мне назад мою карточку, а ведь здесь не на каждом шагу найдешь работу, где можно сделать шесть долларов в час плюс чаевые. Да, в такой дыре, как эта, работать унизительно. Вот этими руками я вытаскиваю окурки из унитазов, скребу туалеты и драю шваброй полы каждый раз, когда одного из этих гребаных козлов вырвет. Что вы хотите выпить? Плачу за вас.

— А, сейчас ничего. Что там насчет Гейл Лопес?

— Ну, здесь такая текучка с этими девками, вы же понимаете. Здесь клиентура та еще, лейтенант, — латиносы, курильщики опиума и прочая шваль, которая отирается тут до тех пор, пока с катушек не съедет, понятно, что я имею в виду? Вот сюда каждый вечер приходит один парень и кидает в свое виски колеса, а потом, когда я ему говорю: «Чудесная погода сегодня» или «Ну и дождь сегодня хлещет», он отвечает: «Ннн-да». Я спрашиваю его, хочет ли он еще выпить, а он отвечает: «Ннн-да». — «Хочешь еще немного орешков?» — «Ннн-да». — «Здесь не стоит так пыжиться». — «Ннн-да».

— Да нет, Чарли, я толкую о человеке, у которого все лицо в веснушках.

— Такого я никогда не видел. Оглянитесь вокруг, лейтенант. Такого парня здесь сразу бы заметили, как белую ворону. Ну, по-любому, спросите у своей танцовщицы. Она здесь будет через час.

Я посмотрел два номера с полудюжиной обнаженных девиц, танцевавших под нестройные звуки трио музыкантов. На лодыжках и талиях у девушек болтались тоненькие золотые цепочки, а лица, казалось, сияли от некоего внутреннего самолюбования, которое не имело ничего общего с окружающим миром. Они покачивались, подняв руки над головой, как будто двигались под водой, а встречаясь друг с другом взглядом, на мгновение оживали, и глаза их вспыхивали неким тайным огнем.

Все это время бармен с равнодушным видом мыл бокалы в жестяной раковине, роняя пепел со своей сигареты прямо в воду с посудой. Кто-то окликнул его из-за спины, и он на несколько минут оставил свое рабочее место, а потом вернулся с встревоженным видом.

— Лейтенант, у меня тут неприятная ситуация, — сказал он. — Наш управляющий, мистер Риццо, очень рад, что вы нас посетили, и запретил брать с вас деньги. Но вот только если парень долго сидит у барной стойки и пьет одну газировку, а под пиджаком у него виднеется ствол, то он как...

— Чумной? — подсказал я.

— Если вы успели заметить, у стойки не осталось ни одного человека, кроме грязных алкашей. Даже тот парень, который отвечает мне «Ннн-да», сегодня вечером отсел подальше. Вы должны понимать, как мыслят дегенераты. У них преступные мысли, но когда они слишком далеко заходят в своих фантазиях и случайно задевают какого-нибудь братка, который только из «Анголы» вышел, то есть решают дать ему под зад, — дело заканчивается плохо, и я их понимаю.

Я заплатил за напиток и полчаса просидел в ожидании за маленьким столиком в темном углу зала. Гейл Лопес не показывалась. Я оставил бармену свою визитную карточку с номером телефона и попросил позвонить мне, если она придет. Он положил тряпку на стойку и близко наклонился ко мне.

— Один из ее приятелей — красавчик из Никарагуа. Он высокого роста и носит усы, — сказал он. — К нему лучше спиной не поворачиваться, лейтенант. Как-то ночью он на стоянке машин зарезал одного парня, распоров его от подмышек до печенки. Это такой тип, которого можно убрать, только свернув ему шею.

* * *

Я поехал обратно в Метари на квартиру к мексиканке и обнаружил, что липкая лента осталась нетронутой. Тогда я сказал управляющему здания, что я, конечно, не могу просить открыть дверь, но у меня есть большие подозрения, что, если он это сделает, все, что он обнаружит, — пустые плечики для одежды. Он нашел нужный ключ меньше чем за две минуты.

Я ошибся. Она оставила не только пустые плечики. В корзине для мусора лежали смятые туристические брошюры, которые живописали туры по Карибскому побережью, а вовсе не Сан-Антонио и школу парикмахеров. Фицпатрик, ты ни на что не годишься, подумал я.

Домой я ехал уже очень усталым. Домой, домой, по дороге вдоль озера, мимо парка развлечений с освещенным колесом обозрения, мимо университета Нового Орлеана и его тихих лужаек и темных деревьев. По пути я вступил в диалог с самим собой, почти разрешив свои проблемы. Пусть о Фицпатрике заботятся его люди, решил я. Незаконное ношение оружия и взрывчатых веществ в их юрисдикции, а не в твоей. Ты взял на себя обязательство распутать дело черной девушки, убитой в протоке, вот и занимайся этим, хочешь ты этого или нет, после того как превратил мозги Хулио Сегуры в желе. Если очень хочешь отомстить Филипу Мерфи, Старкуэзеру и коротышке израильтянину, ты выбрал неверный путь. Где-нибудь по дороге они вляпаются в собственное дерьмо, но кто-то их обязательно прикончит. Так что расслабься, Робишо, сказал я сам себе. Ты не обязан все время быть на подаче. Хорошо рассчитанный удар имеет свои преимущества.

Я почти успокоился к тому моменту, когда поставил машину на маленькой, темной улочке, которая упиралась в песчаный холм с тремя кокосовыми пальмами и ветхой пристанью, где был пришвартован мой плавучий дом. Ровная утоптанная дорожка, поросшая по краям солянкой, пересекала холм; пальмы, колышущиеся на ветру, отбрасывали тени на песок и крышу моей лодки. Было слышно, как волны бьются о ее борт. Лунный свет скользил по озеру длинной серебряной дорожкой, прохладный ветер дул в лицо, пока я шел по знакомым всеми своими изгибами и сучками сходням, по которым ступать было легко и удобно. Волны набегали на песок позади меня, оставляя на нем пену. Окна с рамами из красного дерева и желтовато-коричневого тика и медными накладками смотрелись удивительно красиво. Я открыл люк, спустился в капитанскую каюту и включил свет.

Бобби Джо Старкуэзер поспешно вскочил с пола и взмахнул обрезком железной трубы, стараясь попасть мне в лицо. Один конец трубы был с набалдашником, а другой обмотан изолентой, чтобы ладонь не скользила. Я быстро пригнулся, уходя от удара, и выбросил вперед руки. Удар пришелся на предплечье, но чугунный набалдашник все же достал до лица, и я почувствовал резкую боль в ухе. Я попытался вытащить служебный пистолет из кобуры на поясе, но кто-то сзади схватил меня за руки, и мы втроем повалились на стойку с музыкальными записями, стоявшую у дальней стены. Моя коллекция старого джаза — записи 70-х годов — словно хрупкая керамика, разлетелась на множество черных черепков, рассыпавшихся по всему полу. Потом третий, высокий мужчина с тоненькими усиками и напомаженными рыжеватыми волосами, курчавыми, как у негра, уселся сверху, и я оказался в клубке рук, ладоней, бедер, мошонок, ягодиц, коленей. Их общий вес, объединенная сила и тяжелый запах тел были такими удушающими, что я уже не мог ни пошевелиться, ни вздохнуть под ними. Я почувствовал, как в шею входит игла, бессловесная мольба застряла у меня в горле, рот широко открылся, как будто мне сломали челюсть. А потом эта троица сдавила мне грудь, вытеснив из нее остатки воздуха, из сердца — кровь, из глаз — последний свет.