* * *

Четыре года спустя, после очередной скандальной истории, связанной то ли с командиром его, то ли с дамой этого командира, Яновский вновь очутился в Москве. Но только на этот раз приезд его преследовал не отвлеченную, а всецело конкретную цель — использовать столетний юбилей прославленного дедушки-писателя Николая Гоголя, для собрания средств, тех самых, какие необходимы памятнику. Полновесному, а не такому, что наспех смастерили когда-то из бронзового креста, «Голгофой» прозванного, да куска морского гранита у подножья его, что сын аксаковский Константин из Крыма приволок, хотя и надпись памятную выработал на куске том, жизнеутверждающую, евангелическую: «Ей, гряди, Господе Иисусе!».

Первое же появление на кладбище Донского монастыря стало его последним визитом к могиле именитого родственника.

«Решетку чугунную, сызнова отлитую, новую, какую распорядились, чтоб поставить к могилке этой, прежнюю переменив, мы, братья Аверьян и Кондратий, обои отчеством Пафнутьевичи, пустили в работу задолго перед апрелем еще, чтоб успеть к юбилейному дню. Сказали, чуть не сам архимандрит, Его Высокопреподобие, на юбилей тот присутствовать прибудут, саркофаг этот самый благословлять станут. Ясное дело, сочинитель, по всей России знаменитейший, на месте этом лежит. Гоголь, одно слово. Узор литой, по решетке кругом пущенный, сказали тоже, ценность немалую имеет, так чтоб поосторожней с нею, все на совесть делать и крепить, как насмерть. Саркофаг-то уж после нас городить станут, говорят, готовый он, поджидает уже; ваятель, еще сказали нам, Андреев по фамилии, сработал. Как докончим, так они приступят, сами уже, своими людьми будут крепить. А нам сроку дали три дни. Ну мы, не будь дураки, и приступили сразу ж.

А тут он явился, на другой день, как вывернули мы старую оградку и тут же рядом слаживали покамест. А что, говорит, могильщики, народ-то придет сюда, кто побогаче, к празднику рожденья? Мол, не в курсе вопроса мы иль как. Говорит, слыхал, сбирать станут на памятник Гоголю этому, иль больше слухи об том? Народная-то подписка, изрекает, десятка с три, наверно, годков сполнилось как идет, а последствие где? Будет теперь что иль не будет: кто ему ответит, мол, на такое? И глядит коршуном, остро так.

Сам-то в форме был морской, офицерской, с кортиком при ней, все по чину. И сурьезный. Глаз у него такой, что будто не ртом, а взором своим тебя вопросы эти спрашивает. И нет душевности в этом взоре его, а больше суровости и обиды на бог знает кого, хоть и молчит сам про это. А только видно.

Ну а мы что, Аверьян с Кондратием, мы как есть, не скрытничаем, нам не к чему. Отвечаем, что, мол, готовят покласть его сюда, саркофаг этот, сразу ж опосля труда нашего. А он совсем уж вид злобный приготовил тогда да объясняется:

— А-а, саркофагом обойтись решили, значит, на памятник у них, стало быть, не хватает!

И за кортикову рукоять свою берется. И дышит через ноздри, с шумом, как конь долго без кобылы. И честно скажем, неприятно стало нам от такого человека. И дело нашенское стоит, и чего зря пустое толковать с человеком этим постороннним. Мы тогда и сообщаем ему, Кондратий и Аверьян:

— А вы не переживайте так за это, господин офицер, ваше благородие. Сказывали, сам Гоголь этот, юбилейщик, не возжелал над собою никакого памятника никогда. Он уж заране, наверно, знал, когда живой еще ходил, что безголовый останется. Так оно и вышло по его, как он того хотел. Чего ж теперь супротив воли-то покойного итти?

Тут глаза у него совсем как каменные стали. Он аж задрожал от такого и осведомляется у нас:

— Это вы какого рожна, могильщики, говорите мне слова эти? Знаете вы, кто я есть? Откуда вы взяли его, бред этот глупый ваш?

А вот тогда мы, Кондратий с Аверьяном, считай, оскорбились, не меньше.

— Откуда взяли, ваше благородие? — спрашиваем его. — А оттуда и взяли, что с первых рук с самых что ни на есть. Видал отец наш самолично, Пафнутий. Он всю жисть тута сторожем при кладбище состоял, до самого конца свого сторожил. А нам уж неза́долго до смерти поведал. Оттуда и взяли!

И работать стали, оградку старую долаживать, одну на одну. Долаживаем и молчим, как нету его тут. И смотрим, поменялся он, сразу ж. Головой покачал своею да говорит нам. А вид-то уж мирный его, другой.

— Вот что, братцы, коль уж вы и вправду один другому братцы. Передайте-ка мне сейчас поподробней, чего именно ваш родитель такого рассказал, что вы так его поняли. Ну, что голова отсутствует у покойника.

И кивает башкой на могилку. И сразу ж вдогонку кладет нам целковый. И тоже глазами на него приглашает. Что, мол, ваш он теперь. Ну, раз наш, то мы, Аверьян с Кондратием, целковый этот подбираем, офицеру самому кивок благодарственный производим и уразумеваем оба, что дело-то принимает вовсе не тот оборот, что до этого. Отчего не рассказать, раз его благородие щедрость такую выказывает к нам и расположенье. Ну и сообщаем ему все, как есть, как запомнилось от родителя покойного. А рассказывал он, родитель наш, хоть и старый уж был как материн сундук, все что упомнил. А мы внимали вполуха, да все одно не верилось такому, об чем вещал он. Только офицеру морскому так же все пе́редали, как в голове осталось. Да и выпимши малость были мы, Кондратий и Аверьян, не свежим рассудком вникали. Теперь пускай сам он, благородие его, хоть верит, хоть наоборот. Мы с ним в расчете по любому станем. И говорим:

— Рыли они яму тогда агромадную, эту вот, под склеп. Демьян и Хома, монахи местные, монастырские. Он и пришел. Высокий, усатый, с стеклами на глазах, а по летам вроде б не молодой был, а только и не старый, в промежутке самом. А после ушел, с саквояжиком. Отец наш мимо сторожил тогда, неподалеку. А этот, солидный, в бобре до низу, у могилы с ними толковал об чем-то. А пока сани-то его поджидали, отец наш, Пафнутий, до них и добрел от делать нечего. Табачком разжиться охоту возымел, рот себе занять. Да и осмелился, испросил возничего. А сани справные, вида пышного, богатого. Тот не отказал. Ну разговорились они.

«Кого завез?» — наш-то интересуется. Тот хмыкает да отзывается в ответ «Кого-кого! Да купца богатого доставил», — говорит. Бахвалится, будто сам богатей какой. «А ему чего здесь? — наш-то удивляется. — Какого рожна, погребли ж вчерась уже энтого знаменитого, какой с носом был». Ну тот отмахнулся да и говорит, что, мол, все они такие, Ватрушкины…» — Иль Вахрушкины, не упомним теперь, как родитель наш упокойный окрестил его. Мож, Вахрушиными, а мож, еще как… — А только Вахрушины эти, купцы именитые, всякому делу наипервейше спешат себя оказать. И тут, видать, желают посодействовать, похоронам этим, тревожатся, чтоб все по-христиански вышло и после похорон самих, и богато вышло на могиле видом своим, со всем почетом к усопшему, потому как покойник энтот чуть не Его Высокопревосходительством был для народу, навроде генерала огромного по знаменитости своей, и всяк от мала по велика знал его и почитал как себе родного» — это он так договорил про свово и про энтого. Ну покурили они табаку с извозчиком тем, так отец наш и пошел от него, дальше сторожить.

— Бахру-ушины, значит… — высказал, послухав нас, офицер этот щедрый, с кортиком наперевес, и задумливо так голосом протянул. — Они, они-и… больше некому… — и к нам опять: — Ну-у, допустим. Только при чем голова-то здесь? Откуда ж про голову-то взял родитель ваш? Саквояж увидал, так и что? Мало ль саквояжей разных на белом свете?