Умер он 1916-м, незадолго до Февральской революции, предвестием которой, однако, уже был пропитан сам воздух российской земли, когда оставалось всего немного до совсем уже другой России, в которой места ему не нашлось бы никогда. Умирая от крупозного воспаления легких в возрасте 92 лет, он был спокоен и счастлив. Господь таки, не кто-то еще, подарил ему столько лет жизни и процветания, и то, что совершил он когда-то, в далеком 1852 году на кладбище Свято-Данилова монастыря, подвергнув себя великому искушению, преступив неписаный закон православного христианина, перестало незадолго до смерти изжигать его сердце и душу сомнениями. К тому же талисман хранился в самых надежных руках, какие только можно придумать.

Да только не в надежности хранения дело. Теперь уже, предчувствуя скорую кончину, старик Бахрушин стал думать иначе. Порассудив напоследок, окончательно уверился, что пришло время предпринять обратный шаг — череп великого человека требует упокоения в земле, миссию свою для семьи он выполнил, фамилия Бахрушиных навсегда останется в памяти людской. Музей, собранный сыном, также останется навечно, как бы и куда не пошла история. Больницы, что они возвели, дома для убогих и нищих, церкви, построенные на их средства, никуда не денутся, а только будут со временем прирастать паствой… Поэтому всего лишь за день до своей смерти, которую он безошибочно предчувствовал, Александр Алексеевич сообщил последнее желание сыну, любимому наследнику и продолжателю всего фамильного дела. И сын ему пообещал…

В ранние свои собирательские годы, начиная с первой выставки, Алексей все больше и больше сближался с театральным миром, всеми правдами и неправдами добывал разные любопытные предметы, пополнявшие его удивительную коллекцию: программы спектаклей, юбилейные адреса, фотографии с автографами, тетрадки с текстами ролей, балетные туфельки, перчатки актрис. Театральная Москва обожала нового, необычайно щедрого ценителя сценического искусства.

Однако были и другие: те смотрели на это как на блажь богатея-самодура. Подтрунивали, издевались. Кто-то предлагал купить пуговицу от брюк Мочалова, кто-то сапоги Щепкина.

Однако внимания на них Алексей не обращал. А что до Щепкина, так он и так уже имел больше, чем сапоги его. Череп его, великого артиста, законно принятый от наследников, в силу завещания самого актера отделенный от скелета.

Да и не до сапог было — внезапно стало тесно. Собранные вещи уже не умещались в доме. И тогда Алексей Александрович выстроил для себя новый особняк, в 1896-м, по проекту Гиппиуса, в Замоскворечье. Еще при закладке предусмотрел три большие полуподвальные комнаты, для размещения коллекции. Однако стройка закончилась, а комнаты эти уже к моменту завершения были заполнены всевозможными вещами, и дело дошло уже до жилого верха, постепенно превращавшегося в музей.

Вслед за этим начали сворачиваться хозяйственные помещения, за ними последовали детские апартаменты, коридор, буфетная и, наконец, конюшня и каретный сарай.

А сбор, тем не менее, все продолжался и продолжался, не останавливаясь ни на один день. Причем уже не довольствовался Бахрушин тем, что предлагали ему разные торговцы и другие собиратели раритетов. Искренне полагал, что коллекционировать только через антикваров, не выискивая самому, не интересуясь глубоко, есть занятие пустое, неоправданное, и что уж если и собирать старину, то только при условии серьезнейшего личного интереса.

В поисках экспонатов Алексею Александровичу не раз довелось совершать длительные путешествия по России, из которых привозил он не только театральные раритеты. Доставались ему и произведения народного искусства, и всякая мебель, и старинные русские костюмы. Бывая за границей, неустанно обходил он антикварную торговлю, привозил личные вещи театральных знаменитостей, коллекцию масок итальянского театра комедии; многие редкие экземпляры отыскивались и среди музыкальных инструментов.

Попутно поискам своим не гнушался принимать дары и таких же, как сам, ценителей театра. Притоку этому способствовали в немалой степени и «Бахрушинские субботы», где собирались известные актеры, режиссеры, прочие знаменитости. Южин, Ермолова, Шаляпин, Собинов, Станиславский, Немирович-Данченко — со временем все они стали завсегдатаями дома на Лужнецкой улице.

Создав раздельно с прочими экспонатами литературный раздел, Бахрушин-младший собрал к тому же редкие издания пьес Сумарокова, Пушкина, Грибоедова, Островского. Ну и, конечно же, Николая Васильевича, Гоголя. В подразделе рукописей стали числиться письма, записные книжки, дневники, сочинения по истории театра, театральные альманахи, журналы, сборники.

И вновь: Сумароков, Писемский, Помяловский, многие другие — свыше тысячи наименований. И там же, но снова отдельным значением — Николай Васильевич, чей драгоценный ему череп переехал в новое место обитания вместе с владельцем.

В драматическом разделе хранились декорации, афиши, программы, портреты и скульптурные изображения актеров и драматургов, предметы театрального быта. Среди произведений декораторов были и работы крупнейших театральных художников: Константина Коровина, Александра Головина. Там же находилась портретная галерея: рисунки, гравюры, литографии, живописные и скульптурные произведения, большая коллекция фотографий. Театральный быт был представлен предметами, сопутствующими завзятым театралам, как например, уникальной коллекцией зрительских трубочек и театральных биноклей. Музыкальный отдел состоял из инструментов разных времен и народов: здесь соседствовали славянские гусли, румынская кобза, европейская мандолина, китайская флейта, африканские трубы. Со временем собрание его приобрело широчайшую известность. К Бахрушину стали обращаться ученые, историки театра, издатели, режиссеры.

В 1897-м Алексея Александровича избрали в совет Российского театрального общества, где он вскоре возглавил Московское театральное бюро. Тогда же, в 1897 году, он выставил свою кандидатуру в городскую Думу и стал ее гласным с 1901 по 1906 год. И, несмотря на короткую народную смуту, случившуюся в 1905 году, ничто не предвещало в эти счастливые для него и остальных Бахрушиных годы процветания семьи и дела, какому отдавался он без остатка, зловещих перемен, до которых России оставалось не так уж много времени.

Декабрьский мятеж 1905 года отшумел в Москве пресненскими баррикадами, не задев ни дома Алексея Александровича, ни коллекции его, ни жизни или же здоровья, ни чести — в отличие от богатейшего Саввы Морозова, тоже известного мецената, или же Николая Шмидта, крупного фабриканта. Те, как выяснилось потом из найденной переписки, оказались замешанными в восстании самым непосредственным образом.

Бои и стычки, имевшие место в Москве в ходе революционных событий, основным полем для действий избрали другие московские географии, весьма отдаленные от Лужнецкой улицы. Да и продлились, в общем, недолго. Шесть рот лейб-гвардии Семеновского полка под командованием полковника и восемнадцати офицеров при поддержке драгунов и казаков быстро очистили мятежные районы при помощи артиллерии и многочисленных арестов.

Именно в те дни в мятежной Москве объявился Яновский, внучатый племянник Николая Васильевича Гоголя, лейтенант военно-морского флота, мало кому известный как родственник классика. Трудно сказать, что именно привело его в революционную Москву. По одним слухам, был он непосредственным участником событий, хотя доподлинно не скажет никто, на чьей стороне выступал. По другим — в силу личных неприятностей на любовном фронте и неудач по службе просто искал уединения в столице, пытаясь обрести для себя новое занятие после прекращения службы на флоте. Зато, как было известно от нескольких близких ему людей, характер его отличался заносчивостью и несдержанностью на слово, а порою и откровенной грубостью. И родство свое, мало кем признаваемое, поскольку вторую, знаменитую, часть фамилии не носил, подтвердить лейтенант желал многажды, используя всякий случай и оборот событий. Те немногочисленные знакомые, которые так или иначе пересекались с ним в течение четырех неполных лет, пока он, время от времени наезжая в Москву, продолжал дослуживать срок на флоте, говорили после, что лейтенант не раз изъяснялся на тему приверженности своей и беспримерной любви к деду, хотя и не родному, если смотреть прямую линию. При этом неоднократно он же выражал намеренье собрать средства, чтобы возвести ему памятник, достойный великого русского писателя. По отношению к завещанию великого родственника своего, просившего памятников ему не устанавливать, выражал недоверье и этого ни от кого не скрывал.