помадой на губах появляется откуда ни возьмись, подобно маленькому демоническому существу из сказок братьев Гримм, чтобы тут же исчезнуть вместе с сокровищем индийского мудреца. Сам Заммлер выступал в этой истории кем-то вроде заклинателя Шулы. Она возомнила, будто он волшебник Просперо из шекспировской «Бури». Ему, носителю высокой культуры, под силу написать такие чудесные мемуары, благодаря которым весь мир надолго запомнит, какая это привилегия – быть Заммлером. Ответ индивидуального умопомешательства умопомешательству общественному (в век массовых убийств) – как можно сильнее выделиться, достичь как можно больших высот, рассыпать как можно больше ослепительно сияющих бриллиантов перед восхищенным человечеством. Бисер перед свиньями? Вспомнив равви Ипсхаймера, послушать которого Шула однажды его притащила, мистер Заммлер переформулировал старую поговорку: эти богатенькие проповедники разбрасывали перед настоящими свиньями искусственный жемчуг. Слегка повеселев, Заммлер согнул нервно-элегантную руку подрагивающим мостиком над переносицей и без необходимости поправил затемненные очки. Он не то, что видит в нем Шула. И не то, кем считает его Феффер. Как удовлетворить потребности этих разыгравшихся воображений? Дух Феффера, кружащийся в яростном вихре, смотрит на него как на неподвижную точку. При таком гиперактивном вращении немудрено влюбиться в стабильность, а мистер Заммлер – олицетворение стабильности. Как молодой человек ему льстит! С сожалением подумав об этом, Заммлер проверил, полностью ли шляпа скрывает блокнот.

– Я могу вам чем-то помочь? – спросил Феффер.

– Да, Лайонел, – Заммлер встал. – Проводите меня до метро. На Юнион-Сквер.

Выйдя из маленького парка через чугунные ворота, они пошли на запад, мимо квакерской молельни, мимо домов из холодного песчаника, мимо деревьев, мимо пузатых урн, прикованных цепями (одна цепь даже была в кожухе). Сколько собак! Все: школьники, расфуфыренные женщины, гомосексуалисты – преданно выполняли свой долг заботы о собаках. Если кто-то на земле и уделял этим друзьям человека почти столько же времени, сколько здешние жители, то разве что эскимосы. Ветеринары наверняка имели собственные яхты. При таких-то ценах на услуги.

«Сразу возьму Шулу в оборот», – решил Заммлер. Он ненавидел ругаться с дочерью. Она могла стиснуть зубы, могла раскричаться. А он слишком ее любил. Слишком берег. Ведь она была его единственным вкладом в продолжение вида! Сердце сжималось, когда он жалел о том, что их с Антониной союз не оказался более плодотворным. Еще в пору детства Шулы он с грустью смотрел на ее тонкую беззащитную шейку, на проступающие железы и жилки, на большие голубоватые веки и тяжелую головку. Во всем этом ощущалось что-то очень слабое, больное, рождающее страх обреченности. Потом ее спасли польские монахини. Когда Заммлер пришел за дочерью в монастырь, ей было уже четырнадцать. А сейчас за сорок. И она болтается по Нью-Йорку со своими сумками. Ей придется немедленно вернуть рукопись автору. Доктор Говинда Лал, наверное, в ярости. Кто знает, во что выльется его азиатское отчаяние?

В этот момент в сознании Заммлера мелькнуло нечто красное. Может, это видение было навеяно состоянием Грунера. В любом случае оно приняло странную форму: форму огромного, во все небо, конверта из алого шелка на черной кнопке. Кажется, что-то подобное мистики называют мандалой? Если так, то образ мог быть вызван мыслями об азиате Говинде. Однако и сам Заммлер, вне зависимости от своей англомании или американизированности, тоже азиат. Во время своей последней поездки в Израиль (то есть совсем недавно), он задумался о том, много ли в евреях европейского. Кризис, который он там наблюдал, выявил, как ему показалось, глубинный ориентализм, присущий даже немецким и голландским евреям. А черная кнопка – может, это было пятно от белой луны?

Пятнадцатая улица омывалась теплым воздушным потоком. По-весеннему пахло сиренью и канализацией. Вообще-то сирень еще не цвела: просто в запахе газа присутствовала какая-то бархатистая сладость. Все вокруг казалось мягким – то ли от растворенной повсюду копоти, то ли от выдохов множества грудных клеток, то ли от продуктов множества мозгов, то ли от ветров, испускаемых множеством кишок. Все это, исходя от многих, проникало в одного, да еще как глубоко! Красноватые отсветы на песчанике, прохладные уголки теплоты… Время от времени они становились для мистера Заммлера источником странного беспричинного удовольствия. Непосредственное окружение вдруг казалось ему благодатью. В определенный период своей жизни он противился таким физическим ощущениям, старался не поддаваться этому случайному и мимолетному, но до смешного сильному очарованию. Довольно долго Заммлер даже не был уверен, что он вполне человек. Другие существа в ту пору проявляли к нему мало интереса, да и он сам к себе тоже. Даже мысль о восстановлении утраченных сил не волновала его. Что ему было восстанавливать? Прежние формы собственного «я» утратили ценность. Все вызывало сплошное недовольство. Не осталось даже суждений. Но когда после войны прошло лет десять или двенадцать, Заммлер все-таки почувствовал, что меняется. Находясь в окружении людей, в обычных человеческих условиях, он тоже ощутил себя человеком. К нему снова подкралась плотскость со всеми ее низкими чарами, с собачьей привычкой обнюхивать хвосты. И теперь Заммлер не знал, как себя воспринимать. Ему хотелось, думая о Боге, освободиться от бремени обыденного и конечного. Стать душой, оторвавшейся от Природы, от ощущений, от будничной жизни. Сам Бог наверняка ждал этого от него. Ведь какой еще интерес мог быть у человека, которого однажды убили и погребли? Разумеется, никакого. Экхарт многословно говорил о том, что Бог любит незаинтересованную, отрешенную чистоту и целостность. Отрешенные души Его привлекают. Казалось бы, о чем, если не о возвышенном, думать тому, кто вылез из могилы? Однако, как это ни загадочно, Заммлер все же заметил, что при любых обстоятельствах человеческое состояние властно, непреклонно затягивает человека обратно. Частички его «я» всегда будут отражаться во всем, к чему он ни повернется, во всей жизни, текущей вокруг него. Тени его нервов будут всюду оставлять полосы, как тени деревьев на траве, как вода на песке. Свет превратится в сетку. Отрешенный дух во второй раз столкнется с фатальными биологическими нуждами. Настойчивая животная сущность сыграет с ним ответный матч.

По вышеизложенной причине мистер Заммлер шагал сейчас в направлении станции Юнион-сквер и слышал рассуждения Феффера о целесообразности приобретения дизельного локомотива. О это веяние проворного предпринимательского духа! Как оно гармонировало с весной, со смертью, с восточными мандалами, с наркотическими нотками сиреневой сладости в запахе сточных вод! О благодать кирпичей и благодать неба! Благодать и мистическая радость!

Мистер Артур Заммлер – наперсник нью-йоркских эксцентриков, пастырь безумных мужчин и родитель безумной женщины, регистратор сумасшествия. Стоит однажды занять позицию, провести ось координат, и на тебя обрушатся противоречия. Стоит утвердить норму – тебя начнут одолевать аберрации. Любая поза осмеивается своей противоположностью.