веры не нашенской, голытьба, ни кола ни двора. А он, глядишь ты, крестился на русский манер, потом работать стал за двоих, германская порода, трудолюбивая. Если бы в ту историю с монастырем не ввязался, глядишь, раньше бы мы пановать начали. Десять годков ведь тогда ему присудили. Вышел из лагеря – Аркашка у нас появился. И сейчас, Гавриловна, слава богу, все есть, – обвела взглядом комнату супруга Клейста, – и воду нам возят, ходить к ставку не надо, а вот… душа болит, Гавриловна, болит. Не по-людски, наверное, живем…* * *

Две нестарые женщины из слободы Подгорной пошли к соседнему хутору за дровами. На краю небольшого лесочка попалась им воронка, а на дне ее четверо раненых людей в оборванной советской форме. Они сидели тут еще с прошлой ночи, когда напоролись на засаду. Как только сбежали они всем скопом из концлагеря, то разбились на пятерки и такими группами решили пробираться к фронту. Полночи брели на восток спокойно, а под утро нашла их сыскная команда. Командира группы убили сразу, но этим четверым удалось сбежать, найти укромную воронку и схорониться в ней. Все четверо были ранены. Глядели в глаза нашедшим их бабам с горечью, страхом и жалостью. Из хутора слышался собачий лай и команды на непонятном языке. У обеих женщин мужья воевали.

– Хлопчики, вы ходить можете? – спросила одна из них.

– Трошки можем… Один только у нас неходячий, но мы дотащим… дотащим. Скажите только куда.

Бабы помогли красноармейцам выбраться, через лес, кружным путем, повели их к себе в слободу.

Отец одной из баб спрятал раненых по соседству, в старом полуразвалившемся погребе. Ходил к ним раз в день, глубокой ночью. Подкармливал, врачевал по-домашнему: толок пшено и присыпал им раны.

Через день ко двору «укрывателей» подошла карательная команда. Молодая баба, что привела раненых, отбывала рабочую повинность, всех страстей не видала, дома были ее отец и четверо его внуков. Он увидел в окно «гостей», злобно прошептал:

– Доложил кто-то, не иначе, – рассадил внучат на печке, велел сидеть смирно.

Команда без разговоров пошла шерстить хату. Один подошел к колыбельке и ткнул финкой в скомканное одеяло. Из-под него раздался детский плач. Старшая из внучек бросилась к колыбели, вынула младшего, полуторагодовалого, с разрезанной бровью, стала качать, отнесла к остальным на лежанку.

Каратели перебросились словами с человеком в гражданском. Фамилия его была Клейст.

– Полезай на грубу[21], дед, да обувку сними, – был вердикт переводчика.

Старика повалили, сдернули онучи, прикладами и финкой загнали на раскаленную плиту и усадили на корточки.

Подошвы у деда были закаленные, с младенчества ходил босиком по жнивью и стерне. Однажды, перед войной, загнал он себе косу в пятку, разрезал на палец глубиной, но кровь даже не показалась. Дочка заставила его идти в районную больницу. Там молоденькая медсестра, только после училища, пыталась зашить ему рану и не могла проколоть иглой грубый натоптыш. Игла проскальзывала в ее вспотевших пальцах, медсестра утирала слезы.

– Детка, не плачь, мне не больно. Не спеши, делай свое дело, – успокаивал ее старик.

Он и теперь сидел на раскаленной плите ровно, не елозил и не стонал, хотя по комнате уже пополз запах паленой плоти.

– Ну что, отец, ноги горят? – спросил с ухмылкой Клейст.

– Нет, сынок, вот тут горит, – показал старик рукой на грудь. – А у тебя будут ноги гореть, когда ты с земли нашей бежать будешь.

Один из немцев подскочил к лежанке, наставил на детей пистолет, быстро затараторил. Клейст перевел:

– Вот, дед, сейчас проверим, кто тебе дороже. Пленных у тебя четверо и внуков четверо. За каждого укрытого беглеца головой внука расплатишься.

Старик сидел молча, неподвижно.

Палач нажал на курок. Еще, еще и еще. Пули врезались в кирпичную стенку печи, выбивали вокруг детских голов щербатые нимбы. Дети об– мерли до полусмерти, сидели, как их дед, каменными онемевшими памятниками. У окна метнулась чья-то тень, с улицы глухо донеслось:

– Я сдаюсь! Сдаюсь! Не стреляйте по детям!..

Всей толпой вывалили немцы наружу. Клейст кричал:

– Где остальные? Веди!

– Там, в погребе…

Каратели кинулись к пустому подвалу, сразу поняли – обман, у подвального порога в несколько стволов изрешетили оставленного смертника, бросились по следу троих уцелевших.

Мать вернулась в сумерки, запричитала над пораненным младенцем, над изувеченным отцом. Ближе к ночи у ворот остановился мотоцикл, с него слезли трое. Женщина прикрыла ладонью рот, сдавленно прошептала:

– Ну, теперь точно всех добьют… Прощайте, деточки…

Первым в хату вошел итальянец – форму на оккупантах уже научились различать. Он приложил палец к губам и выразительно поглядел на женщину. За итальянцем показался немец с повязкой красного креста на рукаве. Третий в хату не полез, остался у ворот, неотрывно оглядывая улицу. Санитар подошел к стонавшему на лавке старику, скинул с его пяток холстяные примочки, стал обрабатывать ожоги мазью, затем бинтовать.

Итальянец высыпал из маленького тубуса себе на ладонь три таблетки, протянул их женщине. Та закрутила головой – не приму. Итальянец настаивал, стал даже запугивать, схватился за кобуру. Женщина взяла таблетки, одну проглотила и две спрятала под языком, потом тайком выплюнула. А через пару минут почувствовала, как тревога и страх притупились, и пожалела о пропавшем лекарстве.

Самому младшему санитар зашил бровь, долго изучал выщербленные над лежанкой «нимбы» – очертания детских головенок, отвернулся и смахнул набежавшую слезу.

* * *

В конце октября из Сагунов долетели слухи о том, как местная молодежь, мобилизованная оккупантами якобы для сбора урожая, а на самом деле посланная в Колодежное для оборудования береговой линии обороны, попала под обстрел. Люди стали разбегаться, некоторые подорвались на венгерских минах, а одному парню в суматохе даже повезло перебраться на советскую сторону Дона.

Взамен разбежавшейся и израненной команды стали собирать новую. Капитан венгерских саперных войск Даниэль Гергени пытался напомнить командованию о недопустимости посылки мирных жителей для работ на передовой. Генерал-майор Уйлаки ответил ему на это: «Сейчас для нас самое важное – побыстрее закончить сооружение позиций. Если рабочих и постреляют, мы не много потеряем. Кто бы они ни были – евреи или русские, –