был угрюмый и неразговорчивый кучер Бардак, пожилой конюх Петр Васильевич, две молодые кухарки, мужья которых воевали в Красной армии, но Клейст утаил это от немцев и принял девушек на работу. Одна из них была полячкой, муж привез ее из похода в Западную Белоруссию осенью 1939-го.

Вторым лицом после немцев в совхозе был Клейст. Он ведал всем хозяйством, решал злободневные вопросы, карал и миловал. Поглядев на Сергея Гавриловича и выслушав его просьбу, Клейст объявил, что принимает его на должность кладовщика.

Семью Журавлевых разместили в пустом доме – хозяева бежали за Дон. Огород здесь был нетронут, и Клейст разрешил собрать с него урожай. Продуктов, по расчетам Ольги, должно было хватить на зиму, и будущее перестало казаться таким безнадежным.

Наконец-то семья обзавелась документами. В Сагуновской комендатуре им выдали бланки, заполненные немецкими буквами. Пропуск включал в себя фамилию, имя, отчество, возраст, цвет глаз, волос, рост и даже особенности лица и фигуры. Стояла пометка о национальности, у взрослых – о роде занятий или специальности, месте жительства. Удостоверение было написано юношеским, почти детским почерком. Местный школьный учитель, до революции бывший священником, мобилизовал для работы в комендатуре своих учеников. Немецкий комендант был слегка удивлен, что в этаком русском захолустье целый класс может бегло читать и вести сносный разговор по-немецки. У пожилого учителя трое сыновей воевали на фронте красноармейцами.

* * *

В середине сентября по дворам прошелся староста в сопровождении двух полицаев. Выполняя венгерский приказ, они мобилизовали мужское население, от пятнадцатилетних юнцов до глубоких стариков.

Сергея Гавриловича, конечно, этот приказ не коснулся, а вот Виктора не уберегли. Рано поутру всех мобилизованных погнали в Подгорное. Там, около вокзала, их рассадили на подводы, груженные ящиками.

– Вишь, возчиков у них не хватает, – болтали меж собою старики.

– На войну собрались, а телеги наши, кони снова наши, ездовые тоже с нас.

Гужевой караван, растянувшись бесконечной рекой, покидал Подгорное. Верховые конвойные мадьяры не ругали стариков, те негромко переговаривались:

– А что, так и в Гражданскую было. Хоть и дело твое сторона, а подводу войскам подавай. Я с казачьим обозом, бывало, до Царицына доезжал.

– Так ты подкулачник старый у нас?

– Тебя, что ль, в ту пору не неволили?

– Меня – нет. Я в Красную армию своим сердцем пошел.

– Да будет брехать-то. Небось при кухне терся или как теперь – в обозниках.

– Сбреши лучше, сказано тебе: в кавалерии два года отслужил.

– И много ль навоевал?

– Дырку в брюхо да вшу в мотню… Заехали мы однажды в хутор. Жрать охота, три дня с седел не слазили, по степи мыкались. Накинулись на щи, а тут дружки твои – казачки нагрянули. Мы из хаты да на конь. Уж за хутором, как оторвались, гляжу – а у меня горбушка изо рта торчит. Я как начал ржать. И вроде смешного ничего, а как вспомню, что минуту назад под смертью ходил, так опять со мной смех.

Вдоль дороги, по обеим сторонам, был виден след летнего отступления. Валялись смятые ведра и битая посуда, лопнувшие деревянные колеса, тряпье, газеты, какая-то рвань, все бесполезное, от чего избавлялись беженцы, покидая в начале июля правый донской берег. Кое-где мелькнет в траве зеркальце, монетка или гребешок, оброненный второпях.

На крутом перекрестке громоздился затор: собралось до десятка грузовиков, несколько тягачей с орудиями и зарядными ящиками. Гужевая колонна остановилась в хвосте, ожидая своей очереди. Старики недолго сидели по своим телегам – стали сходиться в мелкие группы, по кругу пошел пузатый кисет.

В ясном небе послышался гул, появились две далекие точки. Старики, бросив курить, близоруко щурили глаза. Напряг зрение и Виктор. Тихо пошло обсуждение:

– Не ихний, от Дона летит.

– Может, с задания возвертается?

– Нет, гудит по-иному.

– Наша «ласточка», сейчас немчуру прищучит.

Тревожно загомонили в мадьярском скопище. Летела ли эта двойка штурмовиков в другое место с иным заданием или кружилась в поисках вольной охоты, но, заметив транспорт и повозки, пошла на снижение. Мадьяры до последнего надеялись, что самолеты пролетят мимо. Потом все разом – конвоиры, шоферы, сопроводители и прочий воинский люд – кинулись по балкам и кустам, с ними смешались и мобилизованные возницы.

Виктор видел, как впереди него бежал долговязый мадьяр, высоко выбрасывая к подбородку коленки.

Штурмовая пара прошлась над застывшей техникой. В воздух полетели детали попавших под бомбы машин, дым и пламя. Громыхая телегами, с которых посыпались тяжелые ящики, врассыпную бросились лошади.

Виктор закатился под куст, рядом рухнул незнакомый дед. Длинно прокашлявшись, старик перевел дух, с одышкой сказал:

– Под вражьей бомбежкой… на переправе… выжил, а от своей подохну… Ты, сынок, тоже… с Белогорья?

Виктор коротко кивнул. Штурмовики сделали еще один заход над техникой, превратив ее в груду пылающего хлама. Досталось и гужевому транспорту. Когда налет закончился и подневольных ездовых сгоняли к месту сбора, Виктор слышал, как достреливали искалеченных лошадей.

На обочине в рядок лежало с десяток трупов, покрытых брезентом, но средь возниц потерь не было. Не один час ушел на сбор разбежавшихся лошадей и погрузку ящиков. В помощь пригнали рабочую команду – мужиков преклонного возраста. Между собой они переговаривались на странной смеси немецких, польских и еще каких-то слов непонятного происхождения.

Виктор, затаскивая в телегу очередной ящик, краем уха слышал стариковские домыслы:

– Говорят, с Польши, с Чехии понагнали – жиды тамошние. Вся Европа на немца вкалывает. Такой силищей не грех и с нами потягаться. Так-то, куда немцу одному против махины нашей?

К вечеру гужевая колонна подкатила к донскому берегу. Передний край четко обозначился своей многоуровневой обороной. В глубокой балке стены были располосованы траншеями. Дальше, параллельно Дону, протянулись спирали проволочных жгутов. Летела вскинутая лопатой земля, гулко стучал в меловую породу заступ, с визгом сыпалась из-под зубастого полотна свежая горсть опилок. Труженики все те же: рабы-евреи из Восточной Европы; пленные красноармейцы; набранные из местных невольники.

Виктор заметил, как мальчик лет двенадцати торопливо рыл яму под пулеметное гнездо. К нему подошел небритый мадьяр, выразительно показал на падавший за горизонт солнечный диск, на циферблат своих часов и на незаконченную яму. Удар прикладом угодил между детских лопаток, ребенок заскулил как щенок.