…Бледная, прозрачная, как свеча под горящим фитилем, с кругами под глазами, цвета кадмия, смешанного с ультрамарином в равных пропорциях, похудевшая, Олеся смотрела на меня:

– Ты будешь меня любить?

– Да.

– Долго?

– Долго.

– Сколько?

– Неделю, – едва не сказал я. Мысли путались и не отвечали за слова. Но слова нашлись:

– До конца наших дней.

– Значит, одну неделю…

…Того, что происходило в квартире Андрея Каверина, я не знал, и, потому, глядя на ворох рецептов, оставленных врачом, не видел никакого пути.

Уже потом, вспоминая этот момент, я подумал, что идеи кого-нибудь ограбить, мне в голову не пришло.

А потом позвонил Каверин:

– Деньги есть.

И еще будут.

Еду к вам на такси, так, что приеду скоро. А ты, пока, подготовь все рецепты, и снова пригласи врача…

Я выслушал Андрея молча, и как-то, не обратил внимания, что «на такси», а не на машине Гриши Керчина.

Я даже не понял, о каких деньгах говорил мне Каверин.

Жизнь для меня, не будет стоить ни рубля, если не с кем станет ее потерять…

…Уходя, доктор сделал Олесе укол снотворного.

– Это поможет? – спросил я, и доктор ответил:

– Ей – нет.

Вам – да.

Доктор думал, что мне еще что-то может помочь. Не по глупости – он просто не знал нашей истории…

…Своей смерти не боится только сумасшедший. Наверное, я постепенно теряю разум.

Привыкнуть можно только к собственной смерти.

И, хотя в одиночестве умирает каждый – мы с Олесей умирали вместе.

Не смотря на то, что я знал, что пока остаюсь в живых.

Судьба наказывала меня жизнью потому, что спасения оттого, что в ее смерти, повинна моя глупая жизнь, у меня не было.

Возмездие преследует всех виновных, но кара слишком часто достается невинным, для того чтобы считать судьбу справедливой.

Мы с Олесей разделили судьбу: я взял себе вину, а ей досталось наказание.

Я, даже, не мог об этом забыть, потому, что об этом знали все мои друзья.

Не то, чтобы мои мысли путались – я просто не мог собрать их вместе.

Наверное, к невнезапной смерти любимого человека не бывает готов никто.

Не бывает готов никто.

Люди лгут языком – я думал молча…

…Постепенно до меня дошло, что Каверин едет к нам. Мысль о том, что он везет нам с Олесей надежду, как-то не сразу сформировалась во мне – наверное, даже для надежды необходимо время для созревания.

Оставаться один на один со спящей Олесей, я не хотел, может, просто испугался, и вышел из квартиры, навстречу Андрею.

На лестничной клетке мне встретился сосед Олеси по подъезду, совершенно не знакомый мне человек.

Мы очень вежливо поздоровались и разошлись в разные стороны: он поднимался по лестнице вверх, я – опускался вниз.

Здороваясь, сосед улыбнулся мне.

Без всякого повода.

Просто так.

В кредит.

И, даже, кажется, приподнял шляпу.

Ему и в голову не пришла мысль о том, что он только что поздоровался с убийцей.

Эта мысль пришла в мою голову.

Не в первый раз, но сейчас с особенной отчетливостью.

Словно написанная черным по белому, но не моей, а чьей-то другой, не знакомой мне, рукой…

…Не задавая никаких вопросов, три тысячи долларов дал какой-то постоянный заказчик Петра.

Еще три – капитан дальнего плаванья.

И тоже – не задавая вопросов.

Звонили мы и одному живому классику.

Тому, что до сих пор таскает не себе свою полуизносившуюся известность, забывая учинить ей ремонт.

Наверное, он будет делать это до тех пор, пока не износит ее до дыр, сквозь которые станет видно его беспомощное тело.

Секретарша классика выслушала и ответила нам, что тот занят сегодня, завтра и послезавтра – на этом общение прекратилось.

В общем, всего мы собрали около двадцати пяти тысяч долларов. Этого должно было хватить, по крайней мере, на год – ерунда для вечности.

Вечность – для живущих.

Время – это вообще, явление только для тех, кто понимает, что рано или поздно – всему приходит конец…

…Первую половину этого года, почти всю осень и зиму, Олеся провела в больнице.

Когда родители и родственники собирали ее в больницу, Олеся попросила взять с собой потертого плюшевого медведя – первую свою игрушку, которую она помнила.

И я подумал о том, что вещи слишком долговечны для людей.

Это не значит, что я не верил в выздоровление.

Это значит, что я знал, что выздоровления нет.

Мы боролись не за вечность – время, конец которого не виден. Мы боролись за то, чтобы видимый конец времени оказался как можно дальше.

Время – это правда смертных…

…И это хорошо, что ни Олеся, ни ее родственники так и не узнали, как именно мы – я, Петр и Григорий устраивали Олесю в больницу.

Хотя все было довольно просто.

Первый врач, врач районной больницы, напуганный словом СПИД, попросту отказался принимать Олесю.

И никто из нас не осудил его – просто о СПИДе этот врач знал приблизительно, а о смерти – точно.

Это ложь, что врачи знают все о болезнях. Они даже о здоровье почти ничего не знают.

Тогда же, мне пришла в голову мысль, которую я не звал, и, единственное, что извиняло эту мысль, было то, что эта мысли пришла мне именно тогда: – Жизнь – это просто борьба со смертью.

После встречи со вторым врачом, врачом, не стану говорить, какой по номеру общегородской больницы – у нас с Петром возник такой разговор.

Не получился, а именно, возник:

– Глупо не любить жадность врача, – сказал Петр, – Терпим же мы жадность остальных людей.

– Но, врачи имеют дело с людьми, – толи ответил, толи возразил я.

– А остальные – что? Имеют дело с инопланетянами?

– Врачи имеют дело с больными.

– Остальные – имеют дело с пока здоровыми.

А все вышло на столько откровенно, что не по себе стало всем, даже тому врачу, что сказал:

– Давайте деньги мне, а я сам стану покупать те лекарства, которые будут нужны, – и спрятал глаза на своем лице.

Видимо, он еще не научился лицемерить с самим собой, и ему сложно было лицемерить с другими.

– Почему вы так на меня смотрите? – едва не взвизгивая, зафальцетил доктор. На это Петр совершенно спокойно и беззлобно ответил, пожав плечами:

– Вы сами знаете – почему?