На матери Барбары держалась вся их семейная ферма где-то в глуши. Когда мать умерла, семья переехала в Шотаун, поселок из кое-как сколоченных хижин на окраине Уэлли. Отец Барбары перебивался случайным заработком, а двое братьев скоро занялись нехорошими делами, связанными с чужими машинами, а также взломом и проникновением. Один потом пропал. Другой женился на девушке, которая держала его на коротком поводке, и остепенился. Именно он стал захаживать в магазин и околачиваться там, якобы навещая Барбару.

– Держите с ним ухо востро, – сказала Барбара другим продавцам. – Он придурок, но вещи у него к рукам так и прилипают.

Мюррей узнал об этом и был впечатлен отсутствием у Барбары сестринских чувств. Он сам был единственным ребенком – не то чтобы избалованным, но взлелеянным – и чувствовал, что связан множеством пут: обязательств, порядочности, любви. Едва вернувшись домой после университета, он должен был обойти весь универмаг, здороваясь со служащими, многие из которых знали его еще ребенком. Проходя по улицам Уэлли, он обязан был улыбаться и поддерживать светские беседы – любезный, как кронпринц.

Брата Барбары поймали с парой носков в одном кармане и упаковкой крючков для занавесок – в другом.

– Как вы думаете, зачем ему понадобились крючки для занавесок? – спросил Мюррей у Барбары. Ему было не по себе и хотелось поскорей обернуть эту историю в шутку, показав Барбаре, что поступок брата не поставят ей в вину.

– А мне откуда знать, – ответила Барбара.

– Может быть, ему нужна помощь психолога, – сказал Мюррей. В университете он прошел несколько курсов социологии, так как одно время надеялся стать священником Объединенной церкви[5].

– Может быть, ему нужна виселица, – сказала Барбара.

Тогда Мюррей в нее и влюбился (если до этого еще не успел). Вот благородная девушка, подумал он. Смелая черно-белая лилия из ирландской трясины, Лорна Дун, только погрубей на язык да хребет у нее покрепче. Маме она не понравится, подумал он. (Вот тут он был абсолютно прав.) Таким счастливым он не был с того самого дня, как потерял веру. (Впрочем, «потерял» – не совсем точное слово. Скорее похоже было, что он вошел в комнату, давно запертую, или открыл ящик комода и обнаружил, что его вера вся высохла, осталась лишь кучка пыли в углу.)

Он всегда говорил, что сразу положил глаз на Барбару, но не прибегал ни к каким хитростям, чтобы ее заполучить, – лишь открыто обожал ее. Способность к обожанию проявилась у него еще в школе, вдобавок к добродушию и склонности дружить с аутсайдерами. Но у него был достаточно крепкий внутренний стержень – и достаточно положительных качеств, – чтобы самому не стать шестеркой. Мелкие тычки и пинки он переносил спокойно.

Когда был парад в честь Дня Доминиона и Барбаре предложили участвовать в конкурсе на королеву парада – для этого она должна была ехать на платформе Союза предпринимателей города, – она отказалась.

– Я с вами совершенно согласен, – сказал Мюррей. – Конкурсы красоты – это унизительно.

– Это всё бумажные цветы, – объяснила Барбара. – Я от них чихаю.

Сейчас Мюррей и Барбара живут на «Базе отдыха Зиглера», милях в двадцати пяти к северо-западу от Уэлли. Земля здесь неровная, холмистая. Фермеры бросили ее возделывать в начале двадцатого века, и она опять заросла. Отец Мюррея купил двести акров, построил примитивную хижину и называл это место своим охотничьим лагерем. Когда Мюррей потерял универмаг в Уэлли, и большой дом, и маленький дом на участке за универмагом, он приехал сюда с Барбарой и двумя их маленькими детьми. Он водил школьный автобус, чтобы заработать немного живых денег, а все остальное время работал руками: строил восемь новых домиков и модернизировал старый, который должен был стать центральным зданием базы и жилищем для его семьи. Он научился плотничать, класть кирпичи, тянуть электропроводку и монтировать сантехнику. Он валил деревья. Он запрудил ручей, вычистил русло и привез песок, чтобы сделать пруд для плавания и пляж. По очевидным причинам (как он выражался) финансами занималась Барбара.

Мюррей говорит, что это обычная история. Заслуживает ли она названия классической?

– Мой прапрадед основал бизнес. Мой дед привел его к славе. Мой отец сохранил его. А я его потерял.

Он не стесняется об этом рассказывать. Не то чтобы он выскакивал из засады, хватал человека за лацкан и выкладывал ему всю душу. Отдыхающие привыкли видеть его за работой. Он то чинит причал, то красит лодку, то привозит продукты, то копает канавы, и вид у него такой знающий и спокойный, такой бодрый и так глубоко погруженный в очередное дело, что они решают: вот бывший фермер, который переквалифицировался во владельца турбазы. Терпение и дружелюбие без любопытства, крепкое тело (не спортивное, но сильное и выносливое), загорелое лицо, мальчишеская внешность при седеющих висках – все как будто бы выдает сельского жителя. Но одни и те же гости приезжают на турбазу из года в год, и порой они становятся друзьями, которых в вечер отъезда приглашают на семейный ужин. (Среди постоянных гостей считается большим достижением подружиться с величественной Барбарой. Иным это так и не удается.) И вот тогда у них появляется возможность узнать историю Мюррея.

– Мой дедушка поднимался на крышу нашего здания в Уэлли, – рассказывает Мюррей. – Поднимался на крышу и швырял вниз деньги. Каждую субботу, после обеда. Четвертаки, десятицентовики, никели – так тогда называли пятицентовики. Внизу собирались толпы. Люди, основавшие Уэлли, любили блеснуть. Они были не слишком образованные. Неотесанные. Они думали, что строят второй Чикаго.

Потом случилось кое-что еще, рассказывает он. Явились дамы, священники, школы. Долой салуны, да здравствуют приемы в саду. Отец Мюррея был членом приходского совета в церкви Святого Андрея; он был кандидатом от партии консерваторов.

– Тогда говорили «баллотироваться» вместо «выдвигать свою кандидатуру». Универмаг к тому времени стал солидным учреждением. В нем десятилетиями ничего не менялось. Старые прилавки с закругленным стеклянным верхом. Мелочь переправляли в металлических цилиндрах по трубам пневмопочты, протянутым под потолком. Весь город был такой, до самых пятидесятых годов. И вязы тогда еще не погибли. Но уже начали умирать. Летом по окружности всей городской площади натягивали козырьки из старой парусины.

Когда Мюррей решился на модернизацию, то пошел ва-банк. Был 1965 год. Все здание покрыли белой штукатуркой, окна заложили. Остались только маленькие элегантные окошечки вдоль улицы, на уровне глаз, словно для того, чтобы выставлять в них драгоценности Британской короны. Фамилия «Зиглер» – только она одна – теперь была размашисто написана поперек штукатурки летящим почерком, розовым неоном. Старые прилавки, высотой по пояс, выбросили, паркетные полы покрыли ковролином, установили бестеневое освещение и кучу зеркал. Над лестницей сделали огромный световой люк со стеклянной крышей. (Она протекала, ее приходилось чинить, и, не дождавшись второй зимы, люк заделали.) Деревья в кадках, декоративные бассейны и что-то вроде фонтана в дамской комнате.