Представьте, что вы — такой усатый и потный анатолийский пейзанин или плотник из Мерсина, и вас заебало перебиваться с хлеба на воду в вашем бабруйско-закукуйском селе, а у вас имеется жена, табун киндеров, сестры, братья и прочая родня. Вся эта визжащая и кашляющая толпень тянет к вам свои худенькие ручонки и просит жрать. А у вас мазанка на окраине деревеньки, полтора петуха, огородик-крохотулечка ну и хренова туча долгов и повинностей перед местными баями. Что вы делаете? Правильно. Вы заставляете супругу нашвырять скарб в тележку, напихать туда отпрысков и пускаетесь «тум-тум… за золотым руном» в славный град Истанбул. Вы думаете, что там лук слаще, а небо выше. Наивный турэцкий вьюнош! Бедный-бедный… Грустноглазый и вислоусый…

Их миллионы, таких вот несчастных семейств, оставивших родные места. Наивные, непорочные, очень смешные, они добирались до Стамбула, растеряв по дороге половину барахла, похоронив немощных стариков, но сохранив надежду… «Вот сейчас! — мечтали они, — еще немного, и все будет хорошо. И телевизор. И тоненький браслет любимой дочке на запястье». А Стамбул гудел злым и веселым ульем, и не было там места для анатолийской нищеты. Те, у которых имелась какая-нибудь столичная родня, пристраивались тяжелым балластом, а те, кто являл собой первопроходцев…

А хреново им приходилось! Нечего есть, негде жить… и очень хотелось свой маааленький домик, размером да хоть с собачью конуру. О! Эти мастера-самоделкины вполне были способны собственноручно слепить клетушку, достаточную для размещения сардинобаночного семейства. Но тут возникала почти непреодолимая стена в виде «дуры лекс». Почти… Угу. Грозный указ вещал, что «никак нельзя», но крошечная негласная лазейка в этом указе мерцала счастливой звездочкой.

Дикие люди — турки. Правда, дикие… Только турецкие власти могут (могли) закрывать глаза на несанкционированную постройку, в случае если таковая возникла за одну ночь. То есть, если с вечера на полянке пусто, а по утру там уже уродливым грибочком торчит будиночек с червоточинами окошек — нормально! В эту лазейку и перли наши аргонавты. На закате проводили общую мобилизацию родных и знакомых, выдавали каждому мастерок, и вперед! Пчелы, муравьи, жуки-навозники. А к утреннему намазу дело было сделано. Здравствуй, «наложенная в ночи» — геджеконду!

Что сейчас? Точно! Улицы, кварталы, районы этих самых геджеконду по всему Босфору… Страшные, корявые, нелепые… Кучки дерьма, раскиданные по зеленому холмистому раю… Многие из них потом выправились, вытянулись, но все равно остались «ночными кошмариками», а большинство так и не изменилось с той самой ночи рождения. И в этих вот корявках жили, живут и будут жить люди… Поколения черномазых человечков с крепкой крестьянской костью и тусклой безнадегой в зрачках.

Вообще, это очень контрастно и забавно. Бывает, идешь по городу, кругом современные здания, красотень, а глядь — к скайскрейперу прижалась эдакая морщинистая горошинка геджеконду. И нормально — никто не удивляется.

Я хотела про детишек, а вышел такой вот экскурс. Простите меня, ладно? Увлеклась, как водится…

Если вы теперь хоть чуток представляете эти геджеконду, то должны сообразить, что за контингент в них обитает. Эта та самая прослойка стамбульского населения, которая видит мясо лишь по Курбан Байрамам, и то потому, что добрые соседи оделяют положенной седьмицей. Это те самые мужчины, что, харкая туберкулезной слюной, таскают на себе мешки с цементом на стройплощадках, и те самые женщины, что бегают на поденщину за гроши… И дети… Их много, они похожи друг на друга, словно сгоревшие спичечки, от них пахнет дымом и голодом… Их не жалко. Вернее, жалко, но какой-то брезгливой жалостью… как раздавленных катком дождевых червячков. Им хочется купить мороженого, чтобы не думать об однохаренно-съеденном вчера барашковом седле, а потом забыть ровно до следующей порции пломбира.

А так… Они хорошие дети. Как дети. Только очень бедные. Снова увлеклась…

Давайте лучше байку, а?

Возле моего дома горбилась крышей геджеконду на две комнатушки. Жили там безработный чахоточный мужик, жена его — болезненно худая Фатма, и несчетное количество мальчиков и девочек. Я бы и не обращала на все это демографическое буйство внимания, если б не младшенькие дочки. Туба и Эминэ… звали их так… Туба и Эминэ постоянно попадались мне на глаза. Каждый божий день. Вечно, как я возвращаюсь с работы, они вьются пескариками у бакалейного и норовят подоткнуться под локоть немытыми головенками.

— Помочь, Лале абла? Дотащить сумку?

Я отдавала им сумку, пакеты, или что там у меня было, и эти соплюшки перли все это метров пятьдесят до моего подъезда. Лет им было по пять-шесть, но росточком девчушки не удались. Смотреть, как эти гномики тащат не всегда легкие авоськи, было неприятно, но иначе не выходило. Просто так, за ничто, они денежку у меня не брали, да и от мороженого или там печенья отказывались, тяжко вздыхая. Видать, мамка с батюшкой им наталдычили, что стыдно… А так, вроде я им не милостыньку, а за работу… Вот так вот много месяцев Туба и Эминэ вкалывали на феодальную суку — Лале. Иногда, по выходным, я орала им с балкона, чтоб они сбегали в тот же бакалейный за кофе или еще какой фигней. Они радостно срывались с места взъерошенными синичками и, толкаясь локтями, неслись за ненужным мне продуктом.

Потом они торчали в дверях, не решаясь зайти вовнутрь. Думаю, опять же, родители запрещали. Им хотелось. У меня пахло духами, карамелью и свежим кексом. Им ужасно хотелось, но они отрицательно мотали подбородками и улыбались. Короче, девчонки были очень бедные, но самолюбивые. Мда. Единственное достоинство нищеты — гордость. Сомнительное достоинство…

Эминэ и Туба… Одетые в потертые, не по росту длинные юбки и растянутые кофты, с забитыми носами и гнилыми (в шесть лет-то) зубами. Гордячки Эминэ и Туба. Мои маленькие подружки и немножко неодомашненные зверьки. Я не любила их ни капельки.

Это произошло в четверг. Уставшая, аки пса шелудивая, топала я в гору — домой. На перекресточке, где обычно меня подлавливали мои крошечные носильщики, было пусто. Я удивилась, пожала плечами и пошагала дальше. Ну, нету — и нету. Может, их в деревню отправили, или еще что… А потом я наткнулась на кучу-малу из местных дитят. В пыли ожесточенно дрались девчонки, человек шесть, а среди них Эминэ и Туба. Визг стоял непередаваемый, мои перепонки дребезжали не хуже старенькой стиральной машины с раздолбанным барабаном. Понятно, что пришлось все это безобразие растаскивать на самостоятельные единицы. Единицы растаскиваться не желали, и потребовалось немало усилий, чтобы распихать девушек по разные стороны баррикад. Если кто не понял, в качестве баррикад выступила Лале-абла.

Я взглянула налево: Туба и Эмине, избитые, но непокоренные, трясли кулачками и ругались турецкими словами высокой степени инфернальности. Слева от меня образовался квартет из барышень, среди которых я обнаружила дочку бакалейщика, близняшек нашего домовладельца и еще одну неизвестную мне особу лет пяти. Особа имела очень непрезентабельный вид и громко рыдала. Прислушавшись, я разобрала причину этих неуемных причитаний, а, приглядевшись, воспылала негодованием по отношению к Эминэ и Тубе.