упрощенную констатацию о «пародии». Но не будем отвлекаться от основной нашей темы. Рядом, в непосредственном контакте с П.С. Поповым в годы созревания «Мастера и Маргариты» был все-таки не Флоренский, а Лосев. В любой из восьми книг последнего, успевших выйти в свет с 1927 по 1930 год, триады мелькают едва ли не всюду. Что важно, триадология как одна из теоретических сторон имяславия не терпит застылости структур и не знает триаду как некую готовую, неизменную данность. О непрерывной диалектической жизни логических категорий вообще и триад в частности А.Ф. Лосев как раз и твердил неустанно. И именно его аргументация (по крайней мере для нас) вспоминается прежде всего, когда вслед за тем же Б.В. Соколовым 22 мы обнаруживаем в романе Булгакова некий иерархический путь от упомянутых структурных триад сначала к диаде Иешуа – мастер, а затем и к монаде по имени Маргарита. Не исключено, что именно этот, именно лосевский напор был привнесен, посредством П.С. Попова, в сложную архитектонику романа.

С привлечением круга идей имяславия твердую и даже несокрушимую основу приобретает особое булгаковское отношение к именованиям. Имена героев прямо-таки взыскуют самостоятельной реальности, наглядно демонстрируя базовый имяславский тезис о магической силе слова. Недаром столько сил затрачено исследователями на раскрытие семантики имен Воланда и его присных, Берлиоза, Маргариты, других. Слово энергийно, слово действует, слово творит – доказывается и внутри романа (воистину живыми картинками Ершалаима, к примеру, по сути своей явленных знаковой реальностью текста самого мастера) и вне его, когда перед современным читателем зримо предстают все три сферы (или сколько их там?) романного мира. Слово вызывает непосредственное действие, говорит Булгаков, и скатывается голова председателя правления МАССОЛИТа, и одним-единственным словом Маргариты как снимается вечная вина Фриды, так и мастер извлекается из неволи. Только магический реализм слова 23 санкционирует подлинную истинность знаменитой фразы Воланда, брошенной нехотя, как бы из особой милости к чадам неразумным: «Рукописи не горят». Только особое чутье (и, конечно, знание глубоких философских наработок) могло подвигнуть автора уберечься от разглашения собственного имени героя и одарить его непочерпаемо загадочным и точным: мастер. Сама идея нетленности, всепобеждающей силы мастерства и в особенности мастерства слова – одна из фундаментальных идей романа, – вырастает в «Мастере и Маргарите» с поразительной степенью отшлифованности и готовности, каковую нужно отнести, конечно, на счет писательского таланта автора, который, вместе с тем, трикраты талантливее слушал, запоминал и размышлял.

Наконец, можно наметить особый имяславский ход и в таком сложном и ответственном вопросе, как отношение Михаила Афанасьевича к вопросам веры или, точнее, к личности Иисуса Христа. Допустим, имяславская формула «Имя Божие есть Бог, но Бог не есть ни Имя Божие, ни имя вообще» 24 не вполне устраивает ортодоксальное Православие, несмотря ни на какие оговорки (как во второй части приведенной формулы) и доказательства (если пока не брать во внимание почти два десятка лет ученых и богословских споров, теперь, кажется, основательно забытых). Но если имяславскую позицию все-таки принять хотя бы в первой части формулы, которая способствует максимальному приближению колеблющегося меж атеизмом и верой к приятию факта реальности исторического Христа? И если именно к этому склонялся автор романа? Ведь скорее именно из таких посылок следует достойное объяснение особенностей «пилатовской» части романа, тот же реализм и обостренный психологизм «евангельских» сцен, с которыми необходимым образом сочетается уже сам выбор неканонического, с фольклорно-этнографическим оттенком имени – Иешуа Га-Ноцри. Впрочем, приходится ограничиться лишь постановкой вопроса, учитывая деликатность темы вообще и непроясненность дошедших до нас вестей о вероисповедании автора романа в частности.

Подытожим сказанное. Гипотеза об имяславском (с преимущественно лосевским вкладом) влиянии на некоторые идейные и образные особенности романа «Мастер и Маргарита» – не более чем гипотеза. Лишь очередная попытка включить в круг размышлений о выдающемся литературном произведении серию новых данных и новых имен. Если и решены некоторые загадки, то выявлены очередные, и это нормально. Наибольшей проработке здесь подвергся лишь один вопрос – о вероятной принадлежности черной шапочки мастера. И предлагаемый ответ, если его принимать, может представлять определенную ценность в глазах поклонников творчества и выдающегося отечественного писателя, и выдающегося отечественного философа. Соединяются, как мы полагаем, две ценности, и наша культура еще по одному пункту демонстрирует тогда свою изначальную нерушимую цельность.

А случайность? Сохраняется ли ее вероятие? Конечно, ибо нам дано только лишь предполагать возможное, не располагая достоверным. Но не следует ли нам, сколько дозволено, признать случайной в состоявшейся истории разве одну только «перемычку», соединившую однажды два бездонных сосуда? Все остальное действительно неизбежно, все остальное – судьба. Потому и приходят всяческие «совпадения» в календаре, наподобие событий в октябре 1933 года и октябре 1993 года, о которых уже говорилось выше. Или вот еще такое же: 18 апреля 1930 года в одной московской квартире раздался телефонный звонок, и голос с характерным кавказским акцентом порекомендовал подать-таки заявление во МХАТ («Мне кажется, они согласятся»); в другой московской квартире – день точно тот же, а о времени мы ничего не знаем – заполнялся протокол на основании ордера Объединенного государственного политического управления за № 3693 и в графу «Согласно данным указаниям задержан граж.» вписывалось требуемое – «Лосев А.Ф.».

2.2. О борьбе с природой и еще кое о чем

Читатели, окинувшие взором данный заголовок, вовсе не обязаны тут же сообразить, что он образован из названий двух публицистических статей, которые были практически одновременно написаны М. Горьким без малого семьдесят лет назад. Одна из них называлась «О борьбе с природой», другая – «Об анекдотах и еще кое о чем». Но мы избавили заголовок наших заметок от кавычек, отсылающих к первоисточникам. Тем самым он лишился чисто архивного звучания, хотя речь еще будет идти об архивных изысканиях, и получил определенный самостоятельный смысл. Так что «дела давно минувших дней» пусть будут своеобразным символическим подтекстом для текста, в конце-то концов писавшегося на потребу дня нынешнего.

Но говорить нам придется больше о прошлом. Занимаясь изучением творческого наследия А.Ф. Лосева и выявлением различных подробностей его многотрудной жизни, автор сих строк не мог пройти однажды мимо одного малоизвестного эпизода из биографии М. Горького. Речь идет об уже упомянутой статье «О борьбе с природой», которая была опубликована одновременно в газетах «Правда» и «Известия» 12 декабря 1931 года. Именно здесь классик социалистического реализма упомянул о «профессоре философии Лосеве» и привел несколько выдержек из весьма загадочной «рукописной копии нелегальной брошюры» его с несколько странным (для тех, кто знает