среди женщин. Независимые форумы отличались эгалитарными, неиерархическими отношениями между женщинами. В то время общаться было просто, женщины хотели проводить семинары в других городах, посещать групповые собрания, «узнавать друг друга не с позиции “тренеров” или “старших сестер”, но на равных». Но это время прошло. Мария была втянута в бюрократическую и основанную на ограничениях форму активизма с присущими ему иерархическими отношениями. По сути, она сидела на распределении для третьего сектора. Две недели подряд я приезжала в офис московского Центра, и у меня была возможность продолжить разговоры на эту тему с Марией и ее сотрудницами. Мы садились попить чай с печеньем или лакомились фруктами, которые женщины привозили с дачи, и я спрашивала, что они думают об изменениях в результате сотрудничества с фондами. Женщины изо всех сил пытались осмыслить новые условия, ломали голову, чтобы понять роль третьего сектора и последствий его деятельности, чтобы постичь те часто противоречивые роли, которые играли фонды. Женщины говорили, что, хотя фонды будто бы преданы распространяемым идеям, проводимая ими политика эти идеи подрывает. Некоторых женщин расстраивало и тревожило, что повестки дня навязываются извне, из Вашингтона. Они сетовали, что такие вопросы, как насилие в семье и торговля людьми, стали «модными» независимо от того, что происходит на местах, а способность зарабатывать зависит от того, насколько ты в курсе международных тенденций.

В июне 1998 года я приехала в Москву из Твери на обучающий семинар в Центре. На него съехались примерно двадцать женщин из разных городов Российской Федерации, это были представительницы групп, входящих в общественную сеть Центра. Офис переоборудовали и обставили новыми черными офисными стульями. Мария с коллегами были ведущими семинара и обучали провинциалок технологиям организационного развития (как составлять заявки на гранты, вести финансовую и иную отчетность). Наблюдая за организаторами, я видела, что они явно заинтересованы в том, что делают, и искренне хотят поддержать новые и быстро развивающиеся группы. Тем не менее в кулуарах звучали сомнения в терминологиях и идеях, которыми руководствовались группы. Мария сказала мне: «Иногда мне кажется, что это просто экономическая игра! Мы никогда не сможем понять, какие у фондов цели и что стоит за их политикой».

А может, третий сектор и неправительственная сфера просто-напросто ерунда?! Чем это все отличается от бизнеса? Мы все притворяемся, что знаем, что такое третий сектор и куда мы идем, а вдруг это неправда?! Вдруг это просто профессионализация идеи? Все, что у нас есть, – домыслы, лозунги – как у гражданского общества! Что это? Почему все так похоже на бизнес?!

Благодаря тому, что я занималась с ними английским, у меня была возможность и в дальнейшем говорить с женщинами на эти темы. На одном из занятий мы читали работу антрополога Сьюзен Гал о гендерной природе идеи гражданского общества [Gal 1997]. Мария и ее коллеги были очарованы критическим разбором автора и решили посвятить этой теме семинар.

В ходе нашего знакомства я была свидетельницей того, как Мария меняла точку зрения. Ее по-прежнему восхищал язык гражданского общества и пленяли его перспективы. И в то же время социальная реальность ее отталкивала. Поздней весной 1998 года у меня была краткая встреча с Марией после ее поездки на совещание в Нью-Йорк. Она сказала мне, что ее впечатлил уровень сотрудничества между НПО в других странах. Особенно ей запомнилась работа африканской коалиции, которая вырабатывала стратегии борьбы со структурной перестройкой. Марии хотелось, чтобы русские НПО создавали подобные альянсы и оказывали еще большее давление на правительство. По возвращении Мария решила обсудить этот вопрос с коллегами по женскому движению, но большинство из них отреагировали на ее идеализм с изумлением. Одна женщина сказала ей:

О чем ты говоришь? Грант – это деньги, а как только человек получает деньги и становится директором проекта, он забывает о феминистских принципах! Принципы противоречат этой деятельности! Мы не можем жить идейными ценностями! Пока у меня нет денег, что бы я ни делала, меня никто не слышит. Только когда у нас есть бюджет, люди начинают нас уважать.

Женщины отвергли предложение Марии о том, что альянсы должны формироваться на основе доверия, сказав: «Доверие? Доверять чему? Мы должны быть профессионалами!» Мария задумчиво добавила: «С этой точкой зрения трудно спорить. Демократия – всего лишь лозунг! В России это слово дискредитировано, его понимают как вседозволенность, свободу делать что угодно без каких-либо обязательств и ответственности. Даже политики почти не используют это слово».

Почему Мария столкнулась с такими затруднениями? Как она попала в такую неоднозначную ситуацию? Позиция Марии типична для формы и логики политического активизма, продвигаемого по окончании холодной войны. Марии выгодна новая глобальная инфраструктура женского активизма, создаваемая с 1989 года, узлового пункта сложной архитектуры, которая связывает женские НПО с конференциями ООН и организациями-спонсорами. Противоречия, с которыми столкнулась Мария, типичны для логики этой новой формы активизма. Антрополог Аннелис Райлз охарактеризовала эту форму активизма как «сетевую политику». Сетевая политика получила распространение после конференции ООН по положению женщин 1985 года, по итогам которой были выделены средства на создание общественных сетей в рамках подготовки к встрече в Пекине. Сетевая модель была «официальной организационной формой» для параллельного форума НПО [Riles 2001: 48]. Считается, что сетевая модель (в данном случае сети женских НПО) продвигает интересы широких масс; однако в неутешительной характеристике Райлз сети «закрыты» и бесцельны. По ее мнению, сетевая активность – это «средство для достижения цели и цель сама по себе» [Ibid.: 51]. Информация и ресурсы проходят через организации или отдельных лиц, которые, по существу, пассивны и не имеют возможности влиять на содержание или направление своей работы.

Во многих отношениях Мария выглядит как полноценный член сетевой модели. Тем не менее в ключевых моментах характеристика Райлз к ней неприменима. Граждане Фиджи, работающие в женских НПО, которых исследует Райлз, похоже, заботятся о «женщинах» или «гендере» только как о бюрократических категориях, далеких от активизма и местных забот. Возможно, из-за того, что активизм российских женщин только возник и находился на более ранней стадии сетевой интеграции, Мария все еще была полна энтузиазма, и я была тому свидетелем. Она понимала, что в ее деятельности полно противоречий, и ее это тревожило. Мария все еще боролась за то, чтобы «гендер» был важен. Она делала все возможное, чтобы, используя ресурсы, предоставленные ей работой, реагировать на потребности местных групп. Мария пыталась поделиться своими критическими замечаниями с представителями фонда. Когда мы лучше узнали друг друга, она рассказала мне о документе, который она адресовала одному из представителей американского фонда. В документе поднимался ряд важных вопросов о политике этого фонда. Мария жаждала найти возможность отвлечься от работы, чтобы провести исследование и записать свои размышления. В следующем разделе я покажу, как она оказалась в этом двойственном положении. Мне кажется, что в России, в отличие от Латинской Америки или других стран мира, история сетевой интеграции – это не история кооптации широких масс. Феминизм в России всегда был формой идентификации элиты, а местное и глобальное в российских представлениях о феминизме всегда присутствовали совместно.

Гендер и Россия

Как я говорила в предыдущей главе, в дискурсе гражданского общества присутствует мнение, что при гибели социалистического государства общественные группы и потребности естественным образом возникают и заявляют о себе. Считалось, что и женские группы пойдут тем же путем. Это предположение провозглашалось в программных документах