доставлял мучения, которые вопреки здравому смыслу не ослабевали по мере их регулярного повторения. Сдаваясь темным силам Гипноса, Мусатов всякий раз словно умирал в тайной надежде не воскреснуть наутро. Его удручало, что он не обладал властью ни над явью, ни над сном, однако глубоко в сердце теплилась надежда, будто кривой и безобразный мир выпрямится, стоит лишь прерваться цепочке ежедневных утренних перерождений.

Чтобы смягчить засыпание, Мусатов пользовался услугами надежного посредника, а именно принимал стаканами самодельные коктейли. Выпивка выполняла функцию комфортабельного судна, на автопилоте переправлявшего Мусатова через черную реку прямиком в подземное царство.

И на этот раз настойка на оленьих рогах, смешанная с местным ректификатом, сработала превосходно. Только на самой границе, где черная река бесшумно впадала в необъятных размеров пещеру, в которой от начала времен обитали мрак и забвение, Мусатова слабо кольнуло чувство вины перед дочерью за нечищеные зубы.

– Зато профиде… прози… продезинфицировал, – пробормотал он последним усилием.

За завтраком Дороти вновь завела речь о смерти.

– Она парадоксальна, как и любой бытийный феномен. Смерть объединяет людей, и вместе с тем она же их разобщает. Смерть принадлежит нам как предпосланная данность, и ее нельзя упразднить, перераспределить или изъять из присутствия. Смертью увенчана всякая траектория и инициатива. Смерть, будучи не субстанциональной, заложена во всякую субстанцию.

– Доча, может, еще кусочек сыра?

– Папа, почему ты избегаешь философских тем?

– Да ну, ты что! Ничего я не избегаю.

Мусатов взял нож и сделал вид, что сосредоточен на сыре, который режет.

– Ты пытаешься переключить разговор в плоскость повседневности. Отвести мне глаза, образно выражаясь. А я предпочитаю смотреть на смерть под развернутым углом. Разве тебя не волнует вопрос, с какой интенсивностью следует думать о смерти, чтобы смириться с ее неизбежностью?

Нож соскользнул с твердой сырной поверхности и едва не задел палец Мусатова.

– Брось, чепуха это! Когда смерть придет, мы поймем, а до того не надо засорять себе голову.

– Твоя позиция тоже имеет под собой онтологические основания, – согласилась Доротея.

После завтрака она вернулась к биржевым раскладам, а Мусатов поплелся на улицу, чтобы не забивать голову дурными мыслями.

Урну у подъезда кто-то перевернул, и ветер разметал по разбитому асфальту объедки и окурки. Чьи-то грязные шинные следы стелились по пешеходной дорожке. Из внедорожника с затемненными стеклами раздавалась наглая рэперская читка под примитивный бит. Безродный пес с безразличной мордой вычесывал блох за ухом. Мусатов заозирался по сторонам в поиске одухотворенных лиц и не нашел ни одного. Ни одного красивого лица, ни одного горшка с цветами в окнах, ни одного клочка синего неба.

И как выпускать дочь в это чужеродное пространство? Как нужно не любить своего ребенка, чтобы столкнуть его с этим воплощенным убожеством, с незримых стен которого последние признаки добра тщательно соскоблили ревнующие завистники и гады, безучастные к чужим мечтам и надеждам?

Мусатов давно отключил домофон и вынул из двери звонок, сдал в комиссионку телевизор и мобильный, заблокировал соцсети и исключил из речи ругательства, но злобный колючий мир все равно просачивался к Доротее – через книги, через продуктовые этикетки, через криминальную сводку из соседней квартиры.

В магазине Мусатов взял с полки бутылку водки и не решился поставить обратно. Чтобы его не сочли за пьяницу, он доложил в красную корзину гранатовый сок, ряженку и набор итальянских специй. Кассирша отпустила все с равнодушным видом. Мусатов вдруг вообразил, что ей вчера угрожал ножом рассвирепевший от всеобщей несправедливости муж, и оттого кассирше сейчас совсем не до чужих искушений и переживаний.

На выходе Мусатов вспомнил, что не купил хлеб, и поплелся в пекарню, коря себя за рассеянность. Возвращаться в магазин было стыдно.

– Мне один ржаной, – сказал он почти уверенно.

– Еще что?

– Только ржаной.

– Выпечку со скидкой не желаете?

– Нет.

На Мусатова нахлынула волна неприязни к продавщице. Почему бы ей не проявить капельку уважения к незнакомцу и не совать ему под нос вчерашние плюшки? Как будто он сам не в состоянии решить, что ему надо.

Когда Мусатов убирал в пакет хлеб, бутылки водки и гранатового сока с предательским звоном ударились друг о друга. Пробормотав слова прощания, Мусатов выскользнул из пекарни и побрел прочь. Это позор. Позор! Обычно так стучат бутылки с водкой или пивом, когда их много. Продавщица решит теперь, что он издерганный нищий алкоголик, для которого и черствая слойка – роскошь. Такому ведь не то что ребенка – кота бесхвостого не доверишь.

А что, если он и правда не заслуживает чудесной дочери? Что, если Доротею, чуткую, смышленую, ангельскую натуру, его кроткую голубку, Мусатов всего-навсего выдумал и убедил себя в ее реальности? Что, если этот вымысел – единственный способ свыкнуться с гнетущей действительностью и не стать одним из героев той самой криминальной хроники?

Предчувствие жуткой истины коснулось Мусатова. Он побежал домой. Голос в голове неумолимо отсчитывал: «Один, два, один, два, один, два». Один – вперед выбрасывается правая нога, два – левая.

Взлетев по лестнице и чуть не сломав замок, Мусатов помчался в спальню и решительно распахнул дверь.

Мерно гудел процессор. На мониторе – красно-зеленое на черном – тянулись хитроумные графики.

Доротея оторвалась от компьютера.

– Папа, ты опять себя чем-то напугал?

Доктор Врач

Степан как будто продирался через лаз, темный и душный. Там, на выходе, ждало пробуждение. А следом душ и ибупрофен. Особенно ибупрофен. Даже сквозь сон чувствовалось, как раскалывается голова.

Будильник не звонил.

Наконец лаз оборвался. Тело синхронизировалось с мыслями и ощущениями. Не размыкая век, Степан потянулся за телефоном.

Разминувшись с тумбочкой, рука свалилась в пустоту. Степан машинально дернулся наверх, но спина будто присохла к жесткой постели. Шея напружинилась и стрельнула болью.

Помещение, в котором проснулся Степан, и близко не напоминало его комнату. Что-то просторное, необжитое и холодное.

Заложенный нос уловил аптечные запахи. Как если бы здесь постоянно открывали-закрывали склянки с лекарствами и их дух не успевал выветриться.

Тусклый свет мучил глаза. В черепушке гудело так, что Степан не поручился бы за реальность происходящего. Похоже, разум обманул с выходом на поверхность, и темный лаз по-прежнему держал в плену. Со Степаном такое раньше случалось не раз. Ранним утром он якобы пробуждался и беспомощно лежал в постели, в то время как на него беззвучно надвигалась мутно-белая сущность и, напугав до смерти, уплывала за угол обзора. Степан пробовал кричать – язык не слушался. Пробовал провожать призрак взглядом – шея не поворачивалась. А спустя минуту наступало настоящее пробуждение.

Степан крикнул – робко, слабо. Больше простонал, чем крикнул. Он еще не разобрал