Дайнека вернулась, пару раз стукнула костяшками пальцев в дверь и заглянула в палату:

– Простите. Совсем забыла…

– Не все рассказала? – сыронизировал больной с дальней кровати.

– Если не возражаете, оставлю вам это. – Она вошла в комнату и поставила пакет на стол. – Здесь колбаска, шпроты и яблоки. – Она порылась в сумке, достала ручку и записала на отцовской карточке свой телефон. – Ах, да! Чуть не забыла! Еще – блок сигарет и чай!

– Все для Шнырева?

– Все – для вас.

– Да ну! – Больной подхватился с постели. – Откуда ты такая взялась?!

– Какая разница! – Она махнула рукой. – Значит, если что, позвоните?

– Позвоним! Не сомневайся! Если что – позвоним!

Вернувшись к отцу, Дайнека спросила:

– Что будем делать?

– Идем отсюда.

Они вышли в больничный двор и направились к воротам, за которыми припарковали машину.

Дайнека предложила:

– Поедем в Серебряный Бор?

– Зачем?

– Прогуляемся, посидим у воды, как раньше…

– Мне нужно поработать.

– Сегодня воскресенье. В кои-то веки…

– Людмила, не бузи. – Отец обнял ее за плечи и распахнул дверцу машины. – У нас с тобой все еще впереди.

– Значит – нет. – Дайнека села в машину и тяжело вздохнула: – Ну и ладно.

Вячеслав Алексеевич проехал по переулку и свернул на Беговую. Ему было не по себе, наверное, потому он сказал:

– В следующие выходные мы поедем в Серебряный Бор. Или, если хочешь, в Питер махнем. Хочешь?

– Хочу… – ответила она, но прозвучало это как-то невесело. – Мы с тобой невыездные.

– А мне наплевать. Просто сядем в машину и…

– Папа! – закричала Дайнека. – Смотри! Смотри! Это Шнырь!

– Где? – Вячеслав Алексеевич притормозил и завертел головой. Его начали обгонять машины, кто-то из водителей крутил пальцем у виска, другие стали сигналить.

Он снова крикнул:

– Где?!

– Да вон же, вон он идет: маленький, с пакетом в сигнальном жилете! Я уверена, это он!

Вячеслав Алексеевич прижался к поребрику и, остановившись, выскочил из машины. Подойдя к коротышке, спросил:

– Шнырь?

Тот обернулся и вдруг побежал. Вячеслав Алексеевич в два счета его догнал, скрутил и закинул в автомобиль.

– Это что такое? – спросил Шнырь после того, как оправился от испуга. – Типа похищение? Кто вы такие?

Вячеслав Алексеевич запер двери на центральный замок и обернулся:

– Шнырев Никита Васильевич?

– Ну?…

– Шестьдесят шестого года рождения?

– Вы из полиции?

– Нет. Мы не из полиции. Нам нужно с вами поговорить. Скажу больше… – Вячеслав Алексеевич достал бумажник и, раскрыв его, показал пачку купюр: – Если вы ответите на все наши вопросы, выйдете из машины состоятельным человеком.

– Сколько?.. – тяжело сглотнув, спросил Шнырь.

– Двадцать тысяч.

От величины названной суммы Шнырь сразу осип.

Прокашлявшись, он просипел:

– Давайте.

– Знакомы с Глебом Велембовским?

– Он умер.

– Были знакомы?

– Был.

Дайнека сунулась со своим вопросом:

– Велембовский был вашим другом?

– Харчевались вместе. Иногда он раздобудет еды, иногда – я. Ночевали в соседних комнатах, пока его не убили.

– В доме под снос?

– Ну, да. Глебушку зарезали в его бывшей комнате.

– Знаете кто? – спросил Вячеслав Алексеевич.

Шнырь в ужасе отшатнулся:

– Нет!

– А чего вы так испугались?

– Зачем о таком спрашивать?! Я не знаю, кто это сделал!

– Не знаете, и не надо… Монетки видели у Велембовского?

– Мелочь? – Шнырь оживленно задвигался. Его отекшее лицо расплылось: – Я же говорил ему: кому нужна твоя бижутерия! А он мне всё: они настоящие!

Дайнека снова вмешалась:

– А почему бижутерия? Ведь мы говорим о монетах.

– А у него не только монетки были. Гребешок, витой браслет с головой льва да резные бляшки. Думаю, от жены досталось. Монеток было всего две или три.

– И он все продал?

– Продал. Жрать было нечего. Глебушка все повторял: жалко, да делать нечего. Он это добро в комнате под половицей держал. Я как-то подглядел, как он туда бижутерию прячет. Назавтра заглянул – нет ничего. Потом смотрю, опять появились: бляшки, жестяная тарелка и фигурка – мужик на коне. Я без спросу не брал. Покормит, нальет – и ладно. Но что характерно: потом какой-то дурак в его комнате пол проломил. Я говорю: иди, Глебушка, спи у меня. А он мне – нет. Привык, говорит, к своей комнате. Гляди, говорю, по пьянке в темноте провалишься в дыру и шею сломаешь. – Шнырь безнадежно махнул рукой: – Да где там! Интеллигенция…

– Велембовский рассказывал о себе? – спросил Вячеслав Алексеевич.

– Про жену Галю вспоминал.

– Вы сказали, что монеты и бижутерия принадлежали ей…

– Это я так, предположил. Иначе откуда у мужика гребень бабий возьмется?

– Может, украл?

– Не-е-ет! – Шнырь ожесточенно помотал головой. – Глебушка не из этих. Чужого не брал. Интеллигенция…

– О чем еще он рассказывал? – спросила Дайнека. – Про родителей говорил?

– Убили их, когда он был малолеткой. И, что характерно, под самый Новый год это случилось. – Шнырь вздохнул. – Вот тебе и весь хрен до последней копейки.

– Его, кажется, подозревали в убийстве… – начала Дайнека.

Вячеслав Алексеевич тут же ее спросил:

– Тебе откуда это известно?

Она ответила:

– Потом расскажу, папа. – И снова обратилась к Шнырю: – Об этом говорил Велембовский?

– Рассказывал, что, когда вернулся домой, родители были мертвыми. А он же – пацан, ему показалось, что отец еще дышит, он выдернул из него нож. В крови перевозился, на рукоятке отпечатки оставил… Говорил, что чуть тогда с ума не сошел. Пацан все-таки был. Так его же потом и обвинили. Сначала в убийстве, а потом в соучастии. Придумали, что, дескать, он убийцам дверь сам открыл. Если бы не друг отцовский… Фамилию как сейчас помню – Благовестов. – Шнырь опять расплылся в улыбке. – Фамилия – благостная. Он, этот друг, сказал на следствии, что будто бы после катка Глебушка к нему заходил. Они жили на одной площадке в этом же доме.