Адрехт пренебрежительно фыркнул.

– Надо было нам сразу погрузиться на те корабли – и дело с концом. Мы идем на смерть, и большинство солдат это понимает. Можно ли упрекать их в том, что они не рвутся исполнять свой воинский долг?

– Другие батальоны тем не менее выполнили приказ, – ответил Маркус, добавив про себя: «Хотя и не сразу».

– Мне всегда доставались самые смышленые солдаты. – Адрехт перехватил выразительный взгляд собеседника и вздохнул. – Маркус…

– Я пытаюсь тебе помочь, – сказал Маркус. – Если ты больше не в состоянии исполнять свои обязанности, лучше сказать об этом сейчас.

– Весьма умный ход, профессор Д’Ивуар. Сыграть на гордости капитана Ростона – а вдруг это вернет его на передовую?

– Проклятье, я…

– Да ладно, ладно! – Адрехт вскинул руку. – Я буду на строевых занятиях. Ты ведь это хотел услышать? – Он опять помотал головой. – Хотя это дьявольски жестоко – заставлять человека в последние дни его жизни обливаться потом на жаре и срывать голос, выкрикивая приказы.

«На сей раз дело и впрямь хуже некуда. Он почти опустил руки», – подумал Маркус. Колкие искорки мерцали в глазах Адрехта, словно мрачный циничный юмор был единственным, что помогало ему держаться на ногах. Маркус видел его таким только однажды, пять лет назад, сразу после того, как Адрехт узнал, что его отправляют в Хандар. Святые угодники! Может быть, Мор и прав. Если этот лейтенант Орта в состоянии хоть сколько-нибудь справиться с делом, может, действительно следует оставить его во главе батальона?

Вот только это означало бы, что придется избавиться от Адрехта. Если не выйдет уговорить Януса принять его отставку, единственный способ для капитана покинуть свою часть – уйти с позором. Адрехт на это никогда не согласится. И он, Маркус, обязан помочь ему всем, чем только сможет.

– Ну? – с вызовом проговорил Адрехт. – Это все, старший капитан, или у вас есть ко мне еще какие-то вопросы?

– Нет. – Маркус повернулся, чтобы уйти, но у полога палатки задержался. – Знаешь, я ведь действительно пытаюсь тебе помочь.

– Да неужели? – огрызнулся Адрехт. – И почему же?

«Порой я и сам не понимаю», – подумал Маркус, помотал головой и без единого слова выскользнул наружу.

ВИНТЕР

Выдался обычный хандарайский весенний день – то есть всего лишь невыносимо жаркий, а не убийственный, как летнее пекло. Казалось, что солнце нависло над самой головой и физически ощутимой тяжестью давит на плечи. Каждый ничем не прикрытый участок кожи обжигали раскаленные лучи, мундиры отяжелели, насквозь пропитавшись потом. Винтер провела в Хандаре три года, но и ее местная жара могла застать врасплох. Рядовым, шагавшим в колонне, приходилось еще хуже – хотя бы потому, что у них не было офицерских кепи с козырьком, прикрывавшим глаза, – и некоторые из солдат уже явственно шатались, едва держась на ногах. Винтер надеялась, что Д’Врие объявит привал прежде, чем кто-то из них и впрямь рухнет без сознания.

В первый день похода она и сама была близка к этой участи. Сотня с лишним миль от Эш-Катариона до Форта Доблести стала самым длинным переходом, который прежде доводилось совершать Колониальному полку, а до того опыт Винтер по хождению строем ограничивался несколькими парадами в честь принца Эксоптера.

При отступлении они покрыли это расстояние за две недели, и при них было столько повозок, что солдатам даже не пришлось самим нести оружие. Обратный путь явно обещал быть намного быстрее. Новобранцы ничуть не удивились, услышав приказ о дневном переходе в пятнадцать миль, причем не только с мушкетами, но и в полной выкладке, – но Винтер едва не застонала. Переход она, хотя и с трудом, выдержала, но плечи и ноги потом болели так, что заставили вспомнить о днях, проведенных в безраздельной власти миссис Уилмор. Старуха свято верила, что изнурительный труд – наилучшее средство от грязных помыслов.

Переход второго дня оказался короче из-за постыдно проваленной учебной тревоги, и, видимо, неудовлетворительные действия полка произвели впечатление на кого-то из вышестоящих. Офицеры объявили, что на третий день переход составит всего пять миль и полк прибудет на новое место лагеря уже к полудню. К тому времени Винтер вспомнила о том, что у нее есть мышцы ног, и обнаружила, что они за эти годы не так уж сильно и одрябли. Она начала думать, что сумеет с честью выдержать это испытание.

Напрасно. Господь всегда откликался на ее молитвы только в том случае, когда замышлял нечто худшее. Объявили, что вторая половина дня будет посвящена строевой подготовке. Новобранцы восприняли это как должное, но ветераны Колониального полка ворчали и сыпали проклятиями.

Это известие заставило вернуться к роте лейтенанта, который до тех пор ехал во главе колонны. Видимо, по его представлениям, глотать пыль вместе со своими подчиненными не входило в обязанности офицера, а вот придирчиво гонять их так и эдак на строевом плацу – очень даже. За время похода Винтер видела командира роты раза два-три от силы, и лишь сейчас ей подвернулся случай внимательно к нему присмотреться.

Лейтенант Антон Д’Врие носил сшитый по заказу синий мундир, так же безукоризненно отвечавший требованиям устава, как мундиры его солдат. Он был невысоким поджарым человечком с темными глазами и пышными усами над пухлым капризным ртом. Волосы лейтенанта были тщательно расчесаны и обильно припудрены – явно по последней ворданайской моде, хотя форменное офицерское кепи сводило все эти усилия на нет. У бедра болталась шпага в кожаных ножнах, как будто только что начищенных до блеска, а в руке он держал тонкую тросточку, которая со свистом разрезала воздух всякий раз, когда лейтенант желал на что-то ею указать. Всякий раз, стоя рядом с лейтенантом, Винтер невольно дергалась, опасаясь случайно схлопотать по виску.

Оказалось, что строевые занятия гораздо хуже похода. Когда колонна двигалась по дороге, у солдат по крайней мере оставалось ощущение, что они что-то делают – пускай даже просто одолевают пешим ходом еще несколько миль пути. Если по пути попадался ручей, солдатам позволялось наполнить фляги, им разрешалось разговаривать на ходу и даже петь. И самое главное – никто их не судил и не оценивал. Мера успеха была только одна: добредешь ли ты, шатаясь, до лагеря прежде, чем настанет ночь.

Сейчас же сто двадцать солдат седьмой роты стояли плотным строем в три шеренги, по сорок человек в каждой. Все были экипированы как полагается: на левом бедре патронташ, на груди крест-накрест двойные ремни со штыком в ножнах, мушкет прижат к правому боку, и пальцы намертво вцепились в приклад. Так они и должны были стоять, замерев под пристальным взглядом сощуренных, ввалившихся глаз Д’Врие, покуда он не скомандует двигаться.

Винтер стояла перед шеренгами, в центре, рядом с лейтенантом. В ее обязанности входило доносить его команды до личного состава роты и обеспечивать их выполнение. Положение, мягко говоря, незавидное. Мало того что все время на глазах у Д’Врие, так еще вся рота до последнего солдата смотрит на нее с глухой ненавистью. Пот катился по лицу Винтер, пропитывал волосы и вызывал зуд во всем теле. Занятия длились уже добрых два часа.