Сын привык к зрелищу разверстых кулис радиоприемников, и они ему нравились куда больше, чем суровые фасады. Они выглядели празднично. Ему иногда хотелось вдруг сделаться совсем маленьким и поселиться жить среди проводов и электроламп в сухом красивом запахе хлорвиниловых одежд проводов, ходить, подобно мухе, как угодно, и вниз головой по алюминиевому потолку. Он знал, что сделаться маленьким и ходить подобно мухе невозможно, однако тогдашнее «невозможно» еще не обладало определенностью сегодняшнего «невозможно». Еще была какая-то надежда на то, что, а вдруг, проживя еще немного, я обнаружу (родители этого не сумели, но вдруг мне удастся!) секрет хождения вниз головой по потолку. А вдруг? В тот период жизни ему еще важны были вещи микромира, которые теперь совсем не важны. Например, дядю Эдю-автора не интересует ничуть рисунок на покрывале кровати, в те же времена, четырех— и пятилетний, он мог часами путешествовать по стеблям и листьям покрывала, вполне реально воображая черт знает какие джунгли, которых не осталось давно даже в Амазонии. Так что для него внутренности приемника были этаким Метрополисом. Точно так же он охотно раз пять или шесть прослушал радиопостановку по сказке Одоевского «Городок в табакерке», в которой действующими лицами были жестокая царевна-пружинка, ужасные полицейские-молоточки и бедные мальчики-колокольчики. Революционная ситуация, странным образом изображенная умершим задолго до революции автором — князем Одоевским, его не трогала, ему нравился мир внутренностей табакерки, там, среди его миниатюрных деталей, он чувствовал себя так же нормально, как и во дворе штаба. Размеры и пропорции еще не поселились в его сознании, каждая в нужном месте, но были перемешаны.

Чуть запачканные в пыльце канифоли, в металлических опилках, пальцы отца, умные и чуткие, снились ему позже во всех городах мира, даже в те времена, когда он публично декларировал свою неприязнь к семье и родителям. А сеансы вечерних наблюдений за действиями «папки» и отцовские не настойчивые, но скорее случайные попытки научить сына «простейшим навыкам», как он говорил, привели к тому, что сын собрал свой первый детекторный приемник («детектор» был красивым легким камешком, похожим на кусочек искрящегося серого угля) раньше десяти лет. Вершиной его радиотехнических достижений впоследствии стал шестиламповый приемник. Когда однажды в школе ввели трудовое образование, сын лейтенанта удивил слесаря Мишу и соучеников полной компетентностью в вопросах нарезания резьбы, опиливания поверхностей, умением владеть ножовкой и напильником. Только классовая неприязнь, которую стал испытывать слесарь-преподаватель к офицерскому сыну, не позволила Эдику получить высший балл по производственно-трудовому обучению. Впоследствии на многочисленных работах советские и американские боссы отмечали, что у анархиста Эдуарда-Эдварда, Эдди-Эдички «руки не из жопы растут». И если за это полагается благодарность, то адресовать ее следует «папке» его, советскому офицеру Вениамину Савенко, который прожил свою жизнь, любопытствуя, не ленясь, каждый день личным примером доказывая сыну преимущество золотых рук перед дырявыми. Отец никогда не сидел сложа руки, если в его руках не было пистолета или гитары, то в них был паяльник или напильник. Сын впоследствии вменял отцу в вину некоторую слабость характера (а может быть, это было полное отсутствие тщеславия?), но разнообразную талантливость своего отца он всегда признавал и ею гордился.

Однажды, когда отец паял вот так вот в грозовой летний день воскресенья, а сын бегал в это время в запрещенных развалинах, в открытое окно комнаты на Красноармейской спокойно, как задумчивый воздушный шар, влетела шаровая молния. Ярким диском она поплавала в углу над головой застывшего с паяльником в руке лейтенанта, прошла по периметру потолка в другой угол, к двери (там, белая, застыла вошедшая только что с кулечком драгоценной манной крупы мама). «Не шевелись и не кричи! Каждое движение воздуха может ее…» — прошептал отец. Постояв у потолка над головой матери, красный шар покатился обратно, ткнулся в угол над отцом и, подумав, вышел в окно. Мать почти упала на пол. «Это ты со своими приемниками ее привлек, Вениамин! — сказала она. — Ты!»

«Глупости! — сказал отец. — Шаровая молния — явление природы. Никакой связи между моими занятиями электротехникой и шаровой молнией я не вижу. Ты перечитала слишком много глупых старых книг…»

Мать, однако, с ним не согласилась. Она считала, что паяльник, плавящий металлы, обладает и свойством привлечения атмосферного электричества. Отец высмеял материны предрассудки и сказал, что еще немного — и мать, и ее подружка Консуэло «скатятся к спиритизму». Они уже готовы для вызывания духов. «А что, — сказала мать, — кое с какими духами я бы не отказалась побеседовать…» — «Вот-вот, — сказал отец. — Только этого нам и не хватало».

Если отец отстаивал с небольшими оговорками науку и технику, прогресс, то мать явно тяготела к чувственно-мистическому объяснению мира.

Сельскохозяйственная выставка всегда открывалась осенью. В самом центре города, в небольшой плоской долине сразу же за холмами, на которых заложили уже и строили Харьковский университет (он был спланирован фасадом к площади Дзержинского), возникла выставка. В полуголодной, но болезненно гордой стране выставка эта являла из себя зрелище сюрреалистическое. Отец и его солдаты выполняли всякий раз функцию жандармскую: они «стояли в оцеплении», то есть располагались по краям долины, готовые вмешаться, если толпа вдруг вспыхнет, озлобится, лишится ума и примется топтать себя же самое или грабить временные стенды и убивать выставочных животных. Отец и его ребята выполняли те же функции при всех массовых мероприятиях, проводимых в Харькове, они как бы пасли стадо. Сказать, что обслуживающие овец овчарки и пастухи не нужны стаду и противны природе вещей, — значит сказать глупость. Пасти бестолковых и злобных гражданских удовольствия армии не доставляло. Во-первых, и солдаты, и офицеры вставали в такие дни (обычно пять раз в году: 1 Мая, 9 Мая, 23 августа — день освобождения Харькова, день открытия выставки плюс 7 Ноября) на пару часов раньше обычного. Садились невыспавшиеся, бедняги, в грузовики с затянутыми брезентом кузовами и отправлялись на место происшествия. Было еще темно, и утренняя заря настигала их или уже на месте выпрыгивающими из грузовиков, или являлась даже чуть позже, когда они уже стояли, плотно сдвинув грузовики один к другому, а в пространствах, где грузовиков не было, своими телами готовясь преграждать дорогу толпе. Оружия солдатам не полагалось, разве что тесаки — штыки в ножнах, у отца и других лейтенантов были в кобурах револьверы. Но что такое личное оружие — револьвер — против толпы? Хлопушка. Пока ты выстрелишь в одного, навалится на тебя сотня.

Солдаты и отец вставали так рано и занимали позиции вокруг площади Дзержинского не для того, чтобы толкать толпу и бить ее, но чтобы направлять бестолковых гражданских. Чтобы, выбираясь с площади тысячными потоками, бараны стада человеческого не передавили друг друга взаимно, а ровно лились по нескольким выходам и затем равномерно рассеивались в городе. Однако гражданские никакой благодарности к оберегающим их солдатикам не испытывали. Они напирали то тут, то на другом участке фронта могучими волнами на солдат, тискали их и мяли, если им удавалось прижать солдат к грузовикам или (если таковые были) стенам зданий, они обзывали солдат «душегубами» и «жандармами», и, если им попадался офицер, они пользовались моментом, чтобы прижать его особенно сильно, задавить, если возможно, до смерти и увести в суматохе его «ТТ». Группы гражданских все время пытались пробраться сквозь оцепление под колесами грузовиков и под ногами солдат, отдельные индивидуумы, как-то: инвалиды, смазливые девушки, беременные женщины, старики и дети — постоянно атаковали солдат психологически, уговаривая пропустить именно их «в виде исключения». И, получая резонный отказ, начинали ругаться.