Мать была шокирована этим проявлением недоверия и переосмыслила свои отношения с сыном. Тогда не верили еще в генетику, да и самой науки о наследственности еще, кажется, не существовало, потому мать решила, что она проглядела что-то в воспитании сына. Что, может быть, следовало было его чаще целовать и ласкать. Что, может быть, ей и Вениамину следовало быть менее сдержанными в проявлении чувств в присутствии посторонней публики, особенно если эта публика — их же сын. А лейтенант и его жена таки были сдержанными. Самая крайняя фривольность, на каковую они были способны, это сесть рядом на диване, очень близко, и отец мог закинуть руку за спину матери и она положить ему руку на колено в синих галифе. Таким образом они именно и сидели и шептались специально, чтобы проверить, полностью ли вернулся к ребенку слух: он же, стоя у двери и отлично слыша разговор родителей, улыбался им.

Унаследовали ли его родители сдержанность от своих родителей генетически, или же она следствие офицерской вышколенности, то есть не самурайский ли кодекс чести и поведения советского офицера заставлял лейтенанта и его жену быть такими «приличными»? Даже если учитывать расовый темперамент (ясно, что они оба не пылкие неаполитанцы или сицилийцы, но жители монотонных степей), все же… Майор Захаров и тетя Катя были другие, веселее и как-то насмешливо наглее. Может быть, виной тому обильные телеса крупной и задастой тети Кати, как пылко ни желай быть приличной, тяжело соблюдать пуританское нерушимое равновесие с таким задом и боками (полуголодная эпоха странным образом не влияла на тети Катину комплекцию). Их дети, Валентин и Ирка, всегда целовали маму Раю, если приходили в гости. Мать попыталась научить своего вновь открытого «индивидуалиста» (так она сказала отцу, «я боюсь, что он у нас вырастет индивидуалистом, Веня…») сына целовать хотя бы родителей и тетю Катю с дядей Ваней. «Зеро» результата, увы. Всякий раз следовало руководить целованием железной рукой, под давлением он целовал, кого требовали, зажмурив глаза. Без давления он себе стоял у окна, глядя на входящих в комнату гостей, и улыбался приветливо, не делая никаких попыток коснуться тел пришельцев даже рукой. Хитрый, он стал даже употреблять в преступных целях свою прошедшую глухоту. Мать говорила ему: «Поцелуй тетю Катю, сынок», — а он себе стоял и улыбался безмятежно. «Да он не слышит, Рая», — говорила в таких случаях тетя Катя. «Все он слышит, — возражала мать, — он просто упрямый такой…»

Ему самому было непонятно, почему он не хочет никого целовать. Ну, положим, были люди, которых ему было просто неприятно касаться. Но тетя Катя ему нравилась, с ней было все в порядке, веселая, здоровая, приветливая тетка… Почему же… Однако он стоял себе и не шел целоваться.

Потом он заболел коклюшем. Отец вставал до горна побудки, подымал сына и шел с ним гулять, пока воздух был чистый и влажный. Так, во всяком случае, сказал доктор Абрамов: «По утрам воздух чистый и влажный». И они гуляли, город с миллионным населением еще досыпал и не начинал еще своей преступной активности, в результате которой город становился душным и сухим Харьковом. От этих прогулок у него в углу правого глаза навечно осталась взлетающая и опускающаяся пола отцовской шинели и рояльный лак сапога.

Болезни всякий раз настраивали его на философский лад. Они отрывали его от коллектива малышни, помещали в ситуацию беспомощного ожидания и заставляли думать. Закутавшись в одеяла, завернутый в косынки и шарфы, он стоял на коленях в кровати и не только наблюдал уличные сценки, но наблюдал их отстраненным взглядом неучаствующего существа. Может, тогда и сформировался, и закрепился прочно его характер «индивидуалиста», то есть, может, индивидуалистами становятся в какие-нибудь всего шесть месяцев болезни корью, а не вырастают постепенно? Во всяком случае, впоследствии он сохранил этот взгляд из постели, взгляд человека, не участвующего в жизни, рассматривающего жизнь с высоты третьего этажа из окна… Когда он уставал от людей, он забирался в воображаемую свою мальчиковую кровать и лежал себе тихо, разглядывая их переполох…

Отцу его больничной кроватью (он не болел, Вениамин), убежищем от коллектива служил не только мир старинных русских романсов или лихих цыганских песен, но и мир радиотехники. С наступлением очередного радиозапоя отец вынимал вдруг свои ящики и баночки, и оттуда выходили на свет Божий большие, тяжелые и пузатые трансформаторы. Маленькие, похожие на морских животных с двумя усиками «сопротивления», конденсаторы (если конденсатор «перегорал» и становился негодным, отец отдавал его сыну, и тот, разломав оболочку, выматывал во дворе многие метры серебристой «станиолевой ленты» вместе с прокладкой из провощенной или пропарафиненной бумаги. Малышня радостно гоняла по двору, обвитая этими шелестящими красотами). Лампы того времени были сложными и элегантными сооружениями, заключенными в баллон из закопченного или даже зеркального стекла, каждая была как бы миниатюрной электростанцией под колпаком. Из богатств своих отец время от времени собирал новое чудо: суперприемник или же вдруг прибор, необходимый ему при строительстве новых приемников. Позднее отец построил и радиокомбайн, и даже телевизор. Уже в 1953 году в Харькове существовала (тогда еще любительская) телевизионная станция, и именно к ее открытию отец изготовил телевизор. Сын с любопытством сидел рядом и глядел во все глаза на действия «папки». Он испытывал удовольствие от всех этих точных миниатюрных предметов — отцовских сокровищ, все ведь богатства отцовские были красочно разноцветными; сопротивления были зеленые, красные, голубые, желтые… Разноцветными были и хлорвиниловые оболочки проводов, а под ними желтели золотом или серебром сами проводки. Или же проводки были покрыты черным или цвета вишни лаком, который следовало аккуратно содрать ножиком. «Учись, как зачищать провода», — говорил отец. «Не забивай ему голову, Вениамин, — говорила мать, готовя на электроплитке перловую кашу — ужин семье. — Он все равно забудет». «Не забудет, — возражал отец. — И умение зачистить провод необходимо любому человеку в этой жизни. Чтоб умел починить проводку в будущем. Не электромонтера же вызывать всякий раз…»

Вечер за вечером Вениамин, однако, увел ребенка далеко в глубь радиотехники, и банальное умение зачистить провод сменилось преподаванием куда более сложного умения спаивания проводов, а позже и металлов. Эдик вдыхал с большим удовольствием запах древесной смолы — канифоли, тыкал паяльником в концы зачищенных им же проводов, «залуживая» их.

«Вениамин, он обожжется!» — время от времени любопытная мать, отличный оппонент, всматривалась в занятия двух мужчин. «Что же он, глупый, что ли! Я в его возрасте уже собрал свой первый детекторный приемник…» — «Ты смеешься, Веня. Ему шестой год, ты что же, в шесть лет собрал детекторный приемник?» — «Ну, это я чуть-чуть подзагнул, — смеялся отец. — Ну, не в шесть, так в десять». — «То-то, — говорила мать. — Между шестью и десятью годами — большая разница. Может быть, такая же большая, как между двадцатью и тридцатью годами».

Вениамин изготовлял свои приемники полностью. То есть не только их электрическую часть, но и механические части. Он сгибал нужным образом дюралевые или алюминиевые листы, образуя шасси, размечал на них циркулем отверстия для цоколей ламп, для брюшек трансформаторов и сопротивлений. Сверлил отверстия ручной дрелью, опиливал большие набором напильников. Отцовские красивые пальцы ловко просовывали нужный новый яркий провод в невообразимое сплетение проводов и так же ловко с помощью пинцета и паяльника присоединяли провода к нужному лепестку лампы или группе проводов. Время от времени отец сверялся с вычерченной им же схемой.