Эдик с ужасом представил себя с заклинившим пистолетом перед врагом.

— Личное оружие должно быть всегда безукоризненно вычищенным, а содержаться должно в сухом и чистом месте, — заключал лейтенант. — Понял?

— Да, пап…

— Нельзя так говорить «да», это по-граждански. Нужно отвечать: «Так точно, понял, товарищ лейтенант». Забыл уже все, чему я тебя учил. Ну-ка проверим, что ты должен сказать, если хочешь задать вопрос старшему по званию?..

— Товарищ лейтенант, разрешите обратиться?..

— Разрешаю, рядовой, — отец расхохотался. — Молодец, запомнил. Объявляю тебе благодарность с занесением в личное дело.

— Слушаюсь! Разрешите идти? — сын стоял перед отцом навытяжку.

— Тут ты уже напутал, — сказал отец. — За благодарность полагается поблагодарить, «слушаюсь» тут ни к чему. Можно сказать: «Рад стараться. Служу Советскому Союзу!»

Ну, разумеется, он уже знал, что Советский Союз — это страна, в которой он родился и живет. Карта висела у них на стене, и, хотя его ставили в угол в метре от карты, опасно изогнувшись, он мог в нее заглядывать. Так как он рос и совершал, вернее, пробовал совершать всякие недозволенные поступки, то стоять на коленях приходилось часто, и, как результат, он выучил дальневосточную часть Союза с Камчаткой и Сахалином и куском японской территории. И даже спустя много лет, сейчас, он с закрытыми глазами может нарисовать очертания острова Хоккайдо. Наш Советский Союз был нежно-сиреневым, как Любкины трусики, японская территория была густо-зеленой, под Советским Союзом располагался канареечного цвета Китай… Однако он никак не связывал карту с территорией. Карта существовала как абстрактное, отдельное понятие. Он не связывал ее и с глобусом. Глобус был одно, карта — другое, а его территория — двор, улицы Свердлова и Красноармейская — никак для него не были связаны ни с картой, ни с глобусом.

Как раз у ворот двора, на Свердлова, трамвай, идущий на Холодную гору, переключал скорость. Ему предстоял длинный подъем, гора была холмом. Мальчики постарше любили вскочить на подножку замедлившего ход трамвая и, проехав немного, спрыгнуть. (Это серьезное преступление влекло за собой надирание ушей одновременно с повествованием о судьбе мальчика «из другого двора», которому отрезало ногу именно при таких же обстоятельствах. Был ли мальчик выдуман, создан из воздуха в поучение родителями? А может быть, такой несчастный мальчик без ноги жил-таки в «другом дворе», но впоследствии съехал?) А медленно идущий трамвай попадал-таки на Холодную гору в конце концов. На Холодной горе находились солдатские казармы дивизии, так же, как и казарма для неженатых офицеров. Эдик представлял себе мир (иногда он пытался это сделать) в виде множества штабов дивизии, затерянных оазисами жизни среди моря развалин… Оазис на Красноармейской, оазис на Холодной горе. На горе он никогда не был и, следуя неизощренному детскому воображению, представлял ее как возвышенный обледенелый холм. Там всегда холодно, как зимой. Еще он знал, что на Холодной горе находится тюрьма. Что такое тюрьма, было не совсем понятно. Он знал о тюрьме лишь побочные, вторичные признаки. Так, например, он твердо знал, что тюрьма желтая. Отец говорил ему, что она желтая. И, соединяясь с Холодной горой, тюрьма представлялась ему как желтая и холодная. На тюрьму, и это уже ничем не объяснишь, он распространял также чувство тяжести. Почему? Тяжести удельной, не воображаемой, но реальной, как у сейфа, который неизвестно кто и когда поставил в коридоре, возле двери в комнату Савенко, так неудачно, что сейф загораживал им часть света, падающего из коридорного окна. Дабы вставить ключ, приходилось наклоняться к замочной скважине. Отец долгое время забывал вызвать солдат и передвинуть сейф или удалить его вовсе, бесполезный (ключи были потеряны, и никто в штабе понятия не имел, что это за сейф), пока однажды, рассердившись, не рванул его единолично так, что сдвинул-таки его с места. И поплатился за это болями в животе. Мать ахала и качала головой, говоря, что «у Вениамина теперь будет грыжа, он заработает себе грыжу».

Ребенок сжимал мячик из очень плохой, вязкой и тяжелой резины (он плохо подскакивал) и думал с тоской о том, как удручающе много у взрослых понятий и слов. Если ясно было, что сейф — это тяжелый металлический куб с ручкой, то что такое грыжа, которую его отец может заработать или заработал, передвигая сейф, он не понял и после пространного объяснения матери.

Если на гору шел один номер трамвая (в Харькове их вопреки здравому смыслу звали «марками»), то к развалинам вокзала, на Красноармейскую, поворачивал другой. Когда он «сходил с рельс» на повороте, а случалось это довольно часто, кондуктор истошно злоупотреблял трамвайным звонком, громким и звонким, как куранты на Спасской башне (их звук ребенок знал по каждому Новому году, главные куранты страны исправно звучали из приемника). Он никогда не бывал на станциях, откуда отправлялись трамваи, ему был знаком лишь кусок Красноармейской, отрезок Свердлова с цирком и кинотеатром «Спорт». Это была его вселенная. Подсобное хозяйство уже находилось на другой планете, и туда нужно было мчаться, держась за солдатские ноги, среди прикладов автоматов и черенков лопат и кирок. В театры с матерью они ездили вечером, когда было уже темно и из трамвая видны были только плохо освещенные заборы. Или в трамвае было так много пассажиров, что всю дорогу приходилось видеть чью-нибудь ногу в грубой штанине… а то и с неудовольствием ударяться носом в чей-нибудь пах.

Однажды вселенная чуть расширилась. На улице Свердлова сняли забор, и за забором оказался юный новый сквер. С совсем молоденькими деревьями и скамейками. Этот сквер, в отличие от дикого «утюга» меж трамвайными линиями, был предназначен для публики и выходил сразу на две улицы, Свердлова и параллельную ей, о существовании ее Эдик не подозревал, улицу. Туда он стал ходить с мамой. Неохотно, следует сказать. Он предпочитал дворовую компанию ребят и девочек, в новом сквере же его знакомили с какими-то детьми-ломаками, те дети подавали тебе руку, невнимательно смотря в сторону или неуважительно подгибая в это время ногу. То есть это были дети-воображалы, о которых малышня в родном дворе пела, дразнясь:

Вображуля первый сорт,

Куда едешь? На курорт!

Шапочка с бубончиком,

Едешь под вагончиком!

В новом сквере он, однако, познакомился впервые с садовыми цветами. Он быстро запомнил пахнущие густо медом, бархатные на ощупь «майоры» (военный ребенок принял первыми, конечно, «майоры»), большие, жирные, с ладошку размером, георгины (название тоже было армейским. Георгиевский крест был военной наградой в царской армии. Многие выдающиеся русские люди могли похвалиться «Георгием»). Георгины пахли мокрым. И совсем, казалось бы, незначительные, мелкие сине-серые цветочки, они сотнями сидели на своем кусте, как брызги на полу после побелки, — маттиолы — удивили его. Маленькие, да удаленькие, маттиолы пахли крепко и удушающе, особенно к вечеру, перед самым закрытием сквера…

На благородные цветы собирались и благородные насекомые. Не вульгарные крестьянские синие мухи развалин, грубые здоровяки на тяжелых крыльях, но пчелы и изящные в талии осы, пестрые «божьи коровки» и даже одутловатые трутни в волосатых модных халатах. Небо над цветами было оживленным, как небо над большим аэродромом.