«Извольте мне представить те другие данные, если вы говорили о других. Вы говорили, что в плановом порядке вы снабжаете 11 процентов, а частник имеет всего 46 процентов. Теперь об оптовых ценах. И здесь то же невежество и незнание; оптовые цены снижены нами не на 37 процентов, как утверждает Пятаков, а на 27 процентов. Какова же была накидка на оптовые цены? Накидки по этим изделиям были совершенно иные, а не те, о которых говорит товарищ Пятаков. Ибо накидка в 62 процента относится не к прошлому году, а только к самому последнему времени – она относится к тому времени, когда мы частника из-за недостаточности товара зажали в бараний рог, когда он должен переплачивать, когда он должен нанимать безработных…»

Вероятно, нужно обладать каким-то специальным темпераментом, чтобы в таких условиях следить за текстом, да ещё таким. Естественно, это вызывает неизбежную скуку, а поскольку единственным местом в зале, которое во время второй части хорошо осветили, была зрительская пирамида, то скука была совсем, что называется, налицо. Люди утыкались в телефоны, откидывались головой назад, закрывали глаза, мучительно пересматривались с соседями, но – почти никто не уходил. Что ещё удивительней, учитывая, что двери в фойе во время спектакля на всех показах были нарочито раскрыты.

Резонный вопрос: зачем всё это было сделано так? Во-первых, можно предположить, что Стадников задался целью вскрыть механизмы звучания такого текста в 2010-х годах. Когда он подаётся в таком объёме и таким способом, из него выхолащивается всякий смысл и остаётся одна голая интонация, остаётся ощущение от текста. Именно ощущение и состояние – это то, с чем Стадников работает в этом спектакле. Поэтому совершенно напрасно некоторые критики, на спектакле засыпавшие, кинулись искать в этом «смысл», хотя об этом ниже. Во-вторых, можно предположить, имея в виду бэкграунд режиссёра, что Стадникову просто нравится заниматься таким интеллектуально-психическим террором, и это ещё более похвально, потому что в необязательном по природе искусстве необязательная безответственная интенция художника стоит дорого.

И самое важное нужно проговорить отдельно: довольно много людей после «Родины» плевались на тему того, что это чудовищное неуважение к зрителям. Даже из зелёного фойе, откуда зрители проходят в большой зал, перед «Родиной» убирают все стулья и сваливают их инсталляцией в кучу перед входом – сесть аудитории негде и приходится ждать начала на ногах. Это вполне осознанная заявка на прохладно-равнодушное отношение к зрителю, если вообще не предложение ему помучиться. И претензии к этому предъявлять ни в коем случае нельзя, это чуть ли самое ценное, что в спектакле есть. Любви к зрителям в российском театре полно; к сожалению, она нечасто пересекается с любовью режиссёров к мощному искусству. Давно пора понять, что театр и искусство вообще никому ничего не должны, зритель всего лишь покупает билет за полторы тысячи, а режиссёр делает мучительный четырёхчасовой спектакль: это первый должен понять второго, а не наоборот. И исключительно хорошо, что Стадников это манифестирует: он подпускает зрителей смотреть на свой креативный акт, ничего не обещая. И, конечно, любой человек, имеющий желание «вычитать смыслы» из такого отношения «Родины» к зрителю, достаточно смыслов сможет вычитать.

В 1997 году Патрис Шеро говорил, что его интересуют эмоции и психология, а не миф и спиритуальные материи. В случае с вашими работами, кажется, все наоборот. Исходя из этого, каким вам видится развитие современной оперной режиссуры в ближайшем будущем?

Для меня эмоции и, даже больше, ощущения – самые важные аспекты в современном театре. В оперу эмоции привносятся с помощью музыки. Я думаю, что режиссёр должен следовать этому потоку эмоций со своими мыслями, со своей геометрией. По этой причине для меня важно работать в опере только над теми произведениями, которые способны предложить мне определённую дозу мифологии. Мифология – это другой тип геометрии, мироустройства. Она приносит с собой, разумеется, идеи прошлого, но также – и это самое важное – она приносит и демонстрирует на сцене другую психологическую структуру, которая находит отражение в интимной сущности каждого зрителя. Я ничего не знаю про будущее оперы, но думаю, что оно полно возможностей. В моем представлении это всё ещё своего рода джунгли, которые до сих пор неисследованны. Здесь открывается прекрасный потенциал для следующих поколений.

В ваших работах, особенно оперных, всегда есть центр и вертикаль, иерархия. А современное исполнительское искусство, кажется, стремится к избавлению от вертикали и иерархий, стремится к более демократичной горизонтальной структуре. Как вам кажется, тотальное искусство все еще способно описывать современный мир?

Ну, а что это значит – тотальное искусство? Концепция сильно меняется со временем. Сейчас это ведь не то же самое, что вагнеровское слово. Тотальное искусство, я думаю, это тип отношения. Я работаю таким образом, что конечная стадия произведения не совпадает с его окончанием во времени, с его завершённостью; она расположена в сознании каждого зрителя по отдельности. Так что каждый может ощутить это мифологическое время прямо внутри своего тела, своей плоти. Выходит, что тело зрителя – это такой гугл, в котором мы напрямую можем прочитать нашу действительность, со всеми её противоречиями. Так выходит, что мы читаем эту действительность как поле битвы, разворачивающейся внутри зрителя во время спектакля. Так что лучше спросите зрителя. Это уже не моя забота. Если моя основная цель – это тело зрителя, то, конечно, это всё ещё вертикаль. Вертикаль искусства – это судьба. Это не задача и не намерение, это судьба. Результат искусства имеет отношение к общению, но в самом искусстве нет общения, там нечему коммуницировать – потому что есть тело, есть эмоции и душа. В искусстве нет содержания, это скорее состояние, отношение, причём довольно примитивное: кто-то сидит перед сценой и представляет. Это внезапное столкновение зрителя с образом. Одно тело – одно представление.

Незадолго до этого интервью я разговаривал со Штефаном Кэги из Rimini Protokoll и спросил его, в чём он видит экстремальную точку освобождения аудитории; Кэги ответил, что не видит смысла доводить что-то до экстремальной точки, по его мнению, это концепция 70-х. В ваших же проектах очевидно стремление к экстремуму – зачем оно нужно, для впечатления?

Я не думаю, что я обращаюсь с чем-то экстремальным. В любом случае искусство всегда радикальное. Но это не имеет ничего общего с идеей авангарда, с попыткой вызвать экстремальные ощущения у аудитории. Это намного более сложно. Сегодня это более комплексное явление, потому что, например, что-то нежное может быть очень жестоким и насильственным. Некоторые актёры очень наивные, режут кожу, чтобы пошла кровь. И это очень безыскусно. Что это значит сегодня – растолкать, раскачать публику? Никто не знает. Потому что этот путь больше не прямой. Для того чтобы идти по нему, мы должны поворачивать, в какое-то время нам надо свернуть. Это больше не линейный путь, это больше напоминает лабиринт. И мы продолжаем идти по этому маршруту, иногда мы идём вперёд, иногда – назад. Но, когда мы идём назад, мы всё же идём вперёд, в любом случае.