Человеческое зрение и показания подвержены ошибкам, поэтому фотожурналистика сыграла важнейшую роль не только в сомнительном с этической точки зрения мире таблоидов, но и в далеком от него документировании доказательств. В 1945 году Маргарет Бурк-Уайт, первая американка — военный фотограф и первая женщина, которой позволили работать в зонах боевых действий, с Третьей армией генерала Паттона прошла по терпящей крах Германии. Ей тогда было 40 лет. Снимки нацистских зверств — эти неопровержимые, важные свидетельства — у нее самой получалось психически обработать лишь позднее, в темной комнате фотолаборатории. «Я твердила себе, что поверю в неописуемые ужасы, которые увидела во внутреннем дворе, лишь когда смогу взглянуть на собственные фотографии, — вспоминала она через год в мемуарах о сценах в Бухенвальде. — Фотоаппарат был почти облегчением. Он возводил легкий барьер между мной и открывшимся передо мной чистым кошмаром»[57]. Ее фотографии опубликовал журнал LIFE[58]. Это был один из первых отчетов, показавших недоверчивой широкой публике, что собой представляли лагеря смерти.

Фоторепортеры находятся на линии, отделяющей действие и запись о нем. Их работа нужна, чтобы мир узнал о случившемся, однако за это они иногда платят большую личную цену. Кевин Картер получил Пулицеровскую премию за снимок 1993 года, на котором стервятник смотрит на упавшую от голода суданскую девочку[59]. Когда снимок опубликовала The New York Times, читатели начали отправлять в редакцию письма с вопросами: они хотели знать, что было дальше и помог ли фотограф. Спустя несколько дней газета выпустила заметку, в которой сообщалось, что птицу прогнали, а ребенок продолжил свой путь, хотя неизвестно, удалось ли ему добраться до палатки с едой[60]. Через три месяца после вручения премии Картер, которому тогда было 33 года, покончил с собой, отравившись газом в своем пикапе. В предсмертной записке он в том числе признавался: «Меня преследуют живые воспоминания: убийства, и трупы, и гнев, и боль… умирающие от голода и раненые дети, любящие пострелять безумцы — часто полицейские, палачи-убийцы»[61].

Когда смотришь на изображения смерти, крайне важен контекст. Нам нужно знать, что конкретно произошло, иначе образы будут дрейфовать в памяти сорвавшимся с якоря кошмаром и могут привести к нарастающему страху или бесчувственности в зависимости от особенностей человека. Снимки сцен преступления в том виде, в котором Нил публикует их в Instagram◊, не относятся к этим категориям. Они не призыв к действию и не история, которая должна вызвать глубокое понимание и сопереживание. Они даже не увеличивают газетные тиражи. Это просто бессмысленное кровавое месиво. В основном они воспринимаются так именно потому, что о предыстории вообще ничего не известно. Хотя полиция перед заданием обычно дает Нилу какие-то пояснения, чтобы он смог прикинуть масштаб уборки, подписи под картинками, по его словам, никогда не соответствуют фактам. Он меняет нарратив на что-то совершенно непохожее, чтобы скрыть личности, хотя родные периодически все же находят посты и бранят его в комментариях. Вообще, в этих изображениях нет никакого смысла, если не считать потакания вуайеризму и рекламы его бизнеса, и это скорее перформанс, чем демонстрация услуг, которые вы можете получить за соответствующую плату. Поначалу он вел этот блог, чтобы показать, как выглядит его работа. Лента не приносит ему много клиентов, однако туманность постов позволяет окружить его деятельность жужжанием слухов: поскольку подробностей нет, подписчики в комментариях строят собственные версии, нанизывая улики, которые им удалось заметить через приоткрытое Нилом окно в этих частных сценах смерти.

Единственный заведомо верный элемент истории — это то, что уборщик всегда прибывает на место, где сцена уже разыгралась, преступление совершено, вены на запястье вскрыты. Он не в силах что-то изменить. Я спрашиваю о том, тяготит ли его это. Похоже, что нет. «Я считаю, что это вообще не мое дело», — говорит Нил. Я интересуюсь тем, какие образы остались у него в памяти, и ему сложно что-то придумать. Может, следы малышки в коридоре: она испачкала ноги в крови своих родителей. Но в целом ничего не вспоминается. «Всем поначалу хочется знать предысторию. Где-то первые пятьдесят заказов. А потом тебе становится безразлично, ты даже не обращаешь внимания, — говорит он. — В большинстве случаев выходишь после уборки и тут же обо всем забываешь».

«Сострадание — нестабильная эмоция, — пишет Зонтаг, завершая анализ воздействия на нас ужасающих изображений. — Она должна выразиться в действии или выцветет. Появляется скука, человек становится циничным, впадает в апатию»[62]. Если эта нестабильная эмоция когда-то и была у Нила, сейчас им явно и безгранично овладел цинизм. Это видно по тому, как он рассказывает мне о своей работе здесь, в столовой. Это видно в грубоватых подписях к снимкам, к которым он добавляет хештег #p4d — pray for death, молюсь о смерти. Смерть для него — это наличные, убийства и его бизнес тоже. Часть историй, которые он мне рассказывает, я почти дословно слышала в других местах: по телевидению, на YouTube. «Если бы я не ходил на эти передачи и не выводил всех из себя меткими репликами, компания в жизни бы не добилась такого успеха», — говорит он. Все это элемент шоу. Он — «тот самый» уборщик мест преступления для всего интернета. Мне сложно получить какое-то представление не только о его собственных ощущениях в разных ситуациях, но и о том, какие чувства он вызывает у меня самой. Я — очередная зрительница его тщательно отрепетированного, отполированного до блеска спектакля.

И все же бывают моменты, когда в нем мелькает что-то правдивое.

Нил теперь нечасто занимается уборкой лично — фотографии для публикаций ему присылают сотрудники. Ему пятьдесят, и он утверждает, что из-за упавшего зрения стал хуже замечать микроскопические следы мух на стенах, но в основном он держится в стороне от этой работы потому, что больше не может скрывать своего отношения. «Я перестал сочувствовать клиентам, и мне кажется, что это заметно больше, чем нужно. Они не вызывают во мне ничего, кроме отвращения, — признается он. — Я, конечно, не называю их козлами напрямую, но можно почувствовать, что я про них думаю».

В нем постоянно сквозит отвращение к клиентам. К их поведению, к их неопрятным жилищам. Не все люди одинаковые, но после 22 лет работы с ужасами и трагедиями он начал видеть в них только плохое. «Мне кажется, что все в какой-то степени оппортунисты и думают только о себе», — говорит Нил, а потом добавляет, что никакой преданности не существует. Бывает, что мертвый пролежал никому не нужный несколько месяцев, а потом родные заявляются и начинают рыться в вещах, чтобы продать что-нибудь ценное. «Я убираюсь, а они шарят в ящиках, выискивают для себя что-то, как будто это им положено по праву рождения. Терпеть это не могу».