или нет. Платило за меня управление железной дороги в Дербенте как за мать служащого там уже помощником слесаря сына Пети, и я являлась собственностью Советского Союза. Персонал врачей, большею частью из прежних еще, был очень заботлив и сердечен. Они мне говорили, что на консилиумах не было ни одного голоса за возможность выздоровления. Тоска по детям не оставляла меня никогда во время всей болезни. Когда я начала поправляться и учиться после восьми месяцев лежания ходить с двумя палками, то меня из больницы отпустили поправляться к родственникам в Москве. Я через неделю объявила, что еду обратно в Дербент. Все возмутились: «Как, опять туда, где ты малярию получила? Да мы не пустим». Вызвали врача и он сказал: «Ни в коем случае!» Опять, полагаясь только на то, что Господу все возможно, я настояла на поездке. Меня посадили в вагон, заплатили обер-кондуктору, чтоб заботился обо мне, и я уехала, не будучи еще в состоянии ходить без двух палок. Ъхать четверо суток. Дала телеграмму. Все мои дорогие встречали меня на вокзале. Да! Я была счастлива в то время. Только Петино лицо бледное и грустное. Я сразу что-то почувствовала недоброе. Увидела свою 4-месячную черненькую, с большими красивыми глазками, внучку. Не выпускала из рук своих младших, все около меня. Образ Святителя Николая, бывший и в больнице неразлучно со мной, привез меня домой. Только Петин вид меня тревожил. На мой вопрос в тот же день он мне не сказал, а дал опомниться от радости и отдохнуть, а затем, оставшись со мной наедине, с взволнованным и изменившимся лицом сказал: «Мамочка, я комсомолец, но не суди меня, а прежде выслушай». Никакой гром не поразил бы меня так, как это звестие. У меня дыхание остановилось. Как! Мой мальчик, мой любимый сын, и что я слышу!Несколько времени я не могла произнести ни слова, а затем сказала: «Я не знаю причины, но если ты не выйдешь из комсомола, у меня сына Пети больше нет». Весь побледневший, он говорит: «Да, я выйду, но выслушай мое оправдание! Меня вызвали в комсомольскую ячейку и спросили, почему я не комсомолец. Я ответил, что по своим убеждениямъне могу им быть. Тогда мне объявили: «Или ты сейчас подпишешь, что ты вступаешь в комсомол, или немедленно будет дана телеграмма в Москву выбросить твою мать из больницы, т. к. ты, как контрреволюционер, будешь выгнан со службы». Мамочка! Я сказал, что посоветуюсь с отцом. Ну, а папа сказал: «Конечно, вступи, нельзяже маму больную выкинуть на улицу из больницы». Я поняла все страдание его, я знала, чем грозит выход ему, но я предпочла бы страшное горе его мученичества, но не могла согласиться на это. Он меня просил позволить только ему не заявлять прямо о выходе, а не пойти на два собрания, которые были ежедневно, и он будеть считаться механически исключенным из комсомола. Любовь и жалость заставили меня на это согласиться, ведь ему было всего16 лет. Его выкинули, по их выражению, но незнаю, как случилось, что с работы в депо не уволили и он вскоре сдал экзамены на слесаря-практика. Нужен он был в депо как исполнительный работникъ

26. Ейск

Через месяц у меня начались опять приступы малярии, но не в прежней форме. Я дня три болела, и то большею частью выносила на ногах, то была здорова, то иногда и неделю лежала. Решено было переехать на Северный Кавказ в г. Ейск, на Азовское море, где местность немалярийная и хороший курорт. Через четыре месяца мы уехали. В дороге я лежала опять больная, но уже подъезжая к Ейску, почувствовала себя вполне хорошо и два года ни разу не болела. Истощенная болезнью, я не могла надеяться ни на какую физическую работу, а на службу меня не приняли бы, да я и не хотела. Зять, муж моей дочери Ирочки, не сразу нашел себе работу, а муж мой неожиданно уехал к брату в Москву, и я его пять леть после этого не видала. В первый день, как мы приехали, зятю удалось найти комнатку, но очень маленькую, так что даже на время нельзя было поместиться всем нам, да к тому у Наташи и Андрюши начинался коклюш, и нужно было их отделить от слабенъкой малютки Ниночки. Мне указали на комнату. Вышла, или вернее, словно выплыла очень полная хозяйка-купчиха и, взглянув на наше одеяние и узлы, сказала: «Неть, я не пущу таких оборванных квартирантов, да еше с такими вещами, на что они мне?» Нелегко было это слышать, но что было поделать, я и сама сознавала, что иной нищий выглядел лучше нас.

Нас было четверо: Петя, я и двое младших. Хозяин оказался сердечней и сказал: «Да ты на одежку-то не гляди, иной и в богатой придет, да не будешь знать, как от него отвязаться». И, обратившись ко мне, сказал: «Дело к ночи, куда вам деваться вот комнатка, переночуйте, там посмотрим, что Богь дасть» Подстелили свои лохмотья на; блестящий крашеный пол и заснули, как убитые. На друго день и хозяйка стала мягче, он оказалась совсем не такой безсердечной, а на третий день объявил; «Ну, живите уж, куда вам деваться». Через несколько дней приносила по кусочку пирога или хлеба просила меня по вечерам приходить к ним побеседовать и почитать из Священного Писания, т. к. они были оба неграмотные, но в церковь ходить любили.

Когда мы через два месяца перешли в другую большую комнату, то нам взаимно было грустно расставаться. Петя к этому времени поступил на узловую станцию в 50-ти км. от Ейска, уже помощником машиниста, а комнатка была совсем маленькая, негде было повернуться, а ему нужно было отдохнуть в промежутках между его дежурствами на паровозе. Через день он приезжал домой. Почти весь заработок он привозил домой. Два месяца до его поступления были исключительно трудными.

Священником собора в Ейске был старый протоиерей Отец Василий, очень мне пришедшийся по душе, как и его матушка. Андрюше было 12 леть, он его, по моему и его желанию, взял прислуживать в храме. На него надели стихарик, чему он несказанно радовался. За очень короткий срок выучился читать по-славянски и читал очень хорошо во время службы. До 1927 г. не пропускал ни одной службы и очень гордился тем, что приносил домой хлеб, или что-нибудь из других продуктов, уделяемые ему О. Василием из того, что он получал за требы. В Ейске голода в то время не было. Это богатейший