Я прекратил считать число вылетов, оставшихся нам до завершения тура. Насколько я мог полагать, мы должны были продолжать летать, пока нас не убьют, и не надо было дразнить себя перспективой оказаться в полной безопасности. Приняв наихудшее, будет легче жить для лучшего и в настоящий момент. Когда каждый достигает этого состояния, то идеалы и теории цивилизации и культуры походят на пустую болтовню. Становится совершенно ясно, что человек – это в основном эгоцентричное животное, унаследовавшее огромный груз агрессивных побуждений, и что любая идея о том, будто мир во всем мире может надолго установиться цивилизованными стремлениями просвещенных мужчин и женщин, имеет такую же вероятность преуспеть, как движение, стремящееся запретить оргазм при всех случайных сексуальных контактах.

Сама война не ожесточает людей; война – это просто одно из состояний бытия. Люди «ожесточаются» защитными механизмами их собственных мозгов, когда с ужасными последствиями войны (внезапная смерть друзей, искалеченные тела) больше нельзя справляться на цивилизованном уровне естественного сочувствия. Мужчины и женщины больше не могут выдерживать безгранично высокую интенсивность потрясающего ужаса, продолжая при этом участвовать в действиях, вызывающих этот ужас. Именно в этот момент мозг находит спасение, и это может быть частью инстинкта самосохранения, который «ожесточает» людей и делает их безразличными к страданию других.

Эти мысли не были в моей голове, когда я ехал от столовой к бараку, чтобы сообщить экипажу новости о новом вылете (немногие люди получают откровение по дороге в Дамаск)[116]. Но я думаю, что состояние, которое я попытался описать, быстро развивалось в моем подсознании, и я уже был готов не обращать внимания на разочарование от несостоявшейся встречи с Одри.

Внутри барака мне предстала картина непривычного порядка. Экипаж был великолепен в своих лучших парадных мундирах, и медные пуговицы сияли, словно ночные огни в городе. Джордж, Лес и Пол уже навели лоск и ждали Рея, полировавшего ботинки, которые и так уже сверкали. Только Гарри, сидевший на кровати, был одет в повседневную форму. Он догадывался, что не было никакого смысла одеваться для прогулки в город?

– Почему ты вернулся, Майк? – спросил Лес.

– В чем дело? – поинтересовался Джордж.

Пол предвосхитил мой ответ.

– Мы летим, – сказал он.

Рей поднял глаза от своих ботинок.

– Ох, парни, – произнес он устало.

Я сообщил им, что это будет очередной вылет с минимальной бомбовой нагрузкой и что мы летим на «Эй-Эйбле». Когда я говорил, Лес, поймав мой взгляд, слегка кивнул в направлении Гарри.

– Гарри, – сказал я, – парни не понимают твои предчувствия. Ты целиком получаешь их из своей головы и ниоткуда еще, не так ли?

– Ты знаешь, что так и есть, – ответил он. Он посмотрел на остальных. – Все нужно объяснять, а? Я бы рассердился, если бы не был так удивлен. – Он засмеялся, чтобы показать, что это развлекает его, но все мы смотрели смущенно.

– Без обид, парень, – произнес Лес.

Пол пересек барак и сел около Гарри.

– Ты должен признать, что для таких невежественных ублюдков, как я, трудно понять эти вещи. Такие типы, как я, Джордж и Лес, не пытаются быть умными. Мы лишь любопытны.

Для Пола это была настоящая речь. Гарри посмотрел на него долгим удивленным взглядом и сказал:

– С тобой все в порядке, юниор.

Последовал общий разговор о сложности человеческого мозга и о том, как мало мы понимаем любой из его процессов; затем Пол спросил:

– Гарри, как ты думаешь, куда мы отправимся сегодня ночью?

– В Берлин, я надеюсь.

(По некоей странной причине Гарри всегда хотел нанести один визит в Берлин.)

Джордж пошел искать Дига, чтобы удостовериться, что тот знает о ночном вылете, а Лес предложил нам сыграть несколько партий в бридж.

Все время, остававшееся до инструктажа, Гарри был с двумя или тремя членами экипажа. Взлет намечался на 20.00, и я пошел в комнату для инструктажей, как только она открылась. Красная лента на стене вела к городу приблизительно в шестидесяти километрах к западу от Дрездена. Я никогда не слышал об этом месте как о цели и сомневался, что и Гарри тоже.

Отметив цель, я пошел в смежную комнату, где ждали Диг и остальные. Я думаю, что к этому моменту Гарри понял, что он был в центре какого-то заговора, но не знал его природу. Я испытывал смешанные чувства: хотел, чтобы он доказал, что действительно обладает своего рода даром предвидения, потому что это показало бы, что любая утечка информации о целях шла не через него. С другой стороны, я чувствовал, что, будучи вовлеченным в заговор, я предавал нашу с ним дружбу.

Экипаж смотрел на меня. Я решил, что не должен задать роковой вопрос, и просто сказал:

– Сегодня вечером у нас не будет много времени для сна.

Тогда Диг повернулся к Гарри и произнес:

– Попробуй предугадать цель, напарник.

В эту минуту, я полагаю, Гарри понял, что это было больше чем заговор; это была проверка. Он пересек комнату и подошел к висевшей на стене карте Европы. Она была меньше карты в комнате инструктажей, и на ней не было никаких отметок в виде ленты.

Он поднял руку и вел ею по карте, пока его указательный палец не достиг Лейпцига; затем он пересек провинцию Бранденбург. Он сделал паузу, его палец начал перемещаться к Хемницу, где и остановился. Если бы он выступал на сцене, то это, вероятно, было бы не более театрально.

– Это может быть Лейпциг, или, возможно, Бранденбург, или даже Хемниц... Я думаю, что это будет Хемниц, – сказал он.

Теперь экипаж снова смотрел на меня. Один я знал, какая будет цель.

– Он прав, – произнес я.

Мгновение Диг выглядел ошеломленным, затем он выдохнул «Боже!», повернулся и отправился в комнату для инструктажей, словно должен был убедить себя в том, что я говорил правду.

Гарри был расстроен.

– Что это все значит? – спросил он.

Никто не смог дать ему вразумительный ответ.

Чувствуя неловкость, экипаж собрался на основной инструктаж. Хемниц, как нам сказали, был переполнен беженцами, которые сумели избежать бойни предыдущей ночью, и мы снова должны были посеять панику, бомбя это место, уже фактически повергнутое в хаос огромным притоком беженцев. Если налет окажется столь же успешным, как налет на Дрезден, то маловероятно, что мы будем выполнять дальнейшие вылеты к русскому фронту. Я слушал это без каких-либо сомнений. Я был гораздо более обеспокоен тем, что Гарри сидел как можно дальше от нас, но так, чтобы его не посчитали принадлежащим к другому экипажу. И все же с абстрактной точки зрения нравственности и морали, в отличие от практических соображений в части помощи русскому наступлению, налет на Хемниц, вероятно, был менее оправданным и более бесчеловечным, чем налет на Дрезден.