Раздался голос Джорджа:

– Лес, я получил радиограмму с данными о ветре.

– Да, деточка. Давай их.

– 295 градусов, 65 километров в час.

– Спасибо, деточка.

– Как это соотносится с твоими данными, Лес? – задал вопрос Диг.

– Неплохо, но я думаю, что мне придется поработать.

– Всего хорошего. Продолжайте.

После длительного периода лежания на животе и выбрасывания «Window» я ощутил, что засыпаю, и сказал Лесу, что возвращаюсь, чтобы продолжить работу с H2S.

– Хорошо, я настрою ее для тебя, – любезно ответил он.

– Таким образом, я снова должен выбрасывать «Window», не так ли? – Рей полагал, что единственная причина моего перемещения назад состояла в том, чтобы затруднить его жизнь.

На столе Леса стоял термос с кофе, и он налил чашку для меня. Наше местоположение на карте казалось слишком близким к цели, но он рассчитывал на более сильный ветер, чем тот, что был указан в радиограмме.

– Мы только что прошли над большой рекой, – сообщил Диг.

Экран H2S показывал размытые отраженные сигналы; было невозможно идентифицировать никакие города.

В разговор вмешался Гарри:

– Я вижу реку, о которой упоминал Диг. Ее петля как подкова, – наступила пауза, когда он определял навигационное местоположение мерцающего водного изгиба, – направление 45 градусов в пяти километрах.

Лес и я детально изучали карту.

– Это мог быть Дунай, – сказал я.

– Это означает, что мы в тридцати километрах от маршрута.

Я снова обратился к H2S и увидел то, что, возможно, было змеившейся линией реки. Это, кажется, подтверждало сообщение Гарри. В течение нескольких минут Лес размышлял, и его глаза выглядели утомленными и озабоченными. Наконец, он сказал:

– Я не буду использовать засечки. Не думаю, чтобы ветер мог так сильно измениться.

Рей воспользовался возможностью, чтобы отыграться.

– Ты ни к черту там не нужен, Майк, – заявил он. – Возвращайся и для разнообразия немного поработай. Я сыт по горло бросанием «Window».

Я начал пробираться обратно в свою нору.

«Эйбл» летел сквозь темноту. Время текло медленно. Впереди струями забила зенитная артиллерия и несколько конусовидных лучей прожекторов безуспешно искали «Ланкастер». Число прожекторов и зениток указывало на большой город. Я сказал об этом Лесу.

– Да, это – Нюрнберг, – уверенно ответил он.

– Нюрнберг! – хором воскликнул экипаж.

– Мы должны пройти над ним, напарник, – ошибочно заявил Диг.

– Мы – нет, как ты знаешь.

– Сколько километров до границы Германии? – спросил Пол.

– Несколько сотен, – ответил Лес бодрым голосом.

Впереди, извиваясь, пролетел поток красных трассеров. Где-то поблизости должны были находиться вражеские истребители. Я встал, забрался в промерзшую носовую турельную установку, проверил пулеметы и снял их с предохранителей.

Казалось, прошла вечность, прежде чем Пол снова спросил, не пересекли ли мы уже линию фронта.

– Еще нет, – ответил Лес, – мы еще немного южнее Штутгарта. – Затем он начал что-то фальшиво напевать; никто не сказал ему, что он не выключил микрофон. Наша судьба была в его руках, и его навигационное счисление должно было привести нас домой.

Штутгарт – город, который мы до этого посетили во время нашего третьего боевого вылета, и этот полет теперь казался бесконечным.

Впереди, как большие, медленно падающие звезды, опускаются вниз сигнальные ракеты, выпущенные истребителем. Следует бурный обмен мнениями; враг бродит где-то выше.

Сигнальные ракеты продрейфовали назад и исчезли.

– Мы миновали линию фронта, – в конце концов произнес Лес.

Когда мы пересекли французское побережье, первые слабые лучи дневного света стерли с неба последние звезды. Я опорожнил канистру Дига в третий и последний раз.

– Мы ниже трех тысяч, – сказал Диг, – вы можете снять свои кислородные маски. – Он бросил мне вниз пачку ментоловых сигарет. – Они твои. Ты их любишь, а я нет.

Я прикурил и с удовольствием затянулся. Обычно мы соблюдали правило не курить на борту, но время от времени было приятно нарушить правила, установленные для нашей же собственной пользы другими людьми, и это был как раз такой случай.

Мы приземлились на базе через девять часов и тридцать пять минут, преодолев приблизительно 2400 километров. Это был личный успех Леса, чья система навигации отказала вскоре после прохождения линии фронта.

Все самолеты эскадрильи возвратились благополучно, и во время доклада все экипажи рассказывали о громадных разрушительных пожарах. Никто никогда не видел ничего, что могло бы сравниться с Дрезденом. Просто не было прилагательных или доступных сравнений. Это походило на попытку описать явление, которое человеческие глаза никогда прежде не видели. Размеры и слова «фантастическое зарево в небе» не описывали гектары и гектары улиц и домов, опустошенных огненными смерчами, и чудовищный шар розового цвета, который достиг высоты, недостижимой самолетами.

Мы легли спать в девять часов утра, сразу же после завтрака. Я проспал четыре часа, а затем умылся, побрился и, одевшись, сел на мотоцикл. Я скоро должен был встретиться с Одри и чувствовал себя прекрасно. Проезжая по базе, я остановился около штаба, чтобы удостовериться, что экипаж больше не потребуется в течение дня.

– Что-нибудь есть? – спросил я летчика, стоявшего в дверях.

– Есть, – ответил он. – Вывешен боевой приказ на сегодняшний вечер.

К доске объявлений была прикреплена бумага; она содержала машинописный список фамилий, и наш экипаж был среди них.

– Снова минимальная бомбовая нагрузка, – сказал кто-то. Он произнес это так, как если бы обнаружил то, во что верилось с трудом.

Я отправился в столовую, позвонил в отель «Ангел» и попросил, чтобы администратор передал Одри, что я могу опоздать.

Оглядываясь назад, я думаю, что в тот момент стал кем-то вроде наемного или профессионального солдата. Дрожь от возмущения на инструктаже перед рейдом на Дрезден и сброс бомб на его периферии в надежде, что они, не принеся вреда, упадут в поле, были последними жестами обычного гуманизма. Если быть честным, то я не уверен, что для меня было более неприятным – мысль о фактической бомбежке беженцев или мысль, что когда союзники бомбили беженцев, то это было правильно, а когда немцы делали то же самое, то всегда неправильно.

Когда после рейда на Дрезден был объявлен новый боевой приказ, я понял, что мне платят за то, чтобы я выполнял свою работу, и что я должен делать эту работу. Если я должен быть проклят, то буду проклят. Я больше не волновался. Страх не имел никакого отношения к профессионализму. Каждый боялся, когда его работа была опасной, но никто не размышлял о страхе, когда опасность миновала. Каждый должен был ожидать, что его личные планы будут сломаны в одно мгновение, и что вместо ощущения любовного жара он будет дрожать от холода в кабине на высоте 6000 метров, и что он должен принимать эту замену без злобы.