После еды Джордж достал колоду карт. «На сто пенсов», – сказал он и сел напротив Леса. Моим партнером стал Гарри.

Мы играли в течение приблизительно двух часов, когда какой-то летчик начал писать мелом на доске объявлений. Он написал: «Инструктаж отложен до 24.00, до полуночи».

Вскоре после этого раздался телефонный звонок и всем экипажам посоветовали лечь спать и ждать раннего подъема.

Мы пришли в барак и частично разделись. Чулки Одри были предметом грубых шуток, пока Рей не выключил свет.

Дверь барака распахнулась, сверкнул луч света, и чей-то голос прокричал с садистской радостью того, кто уполномочен нарушать тишину: «Подъем, подъем!» «Сейчас двенадцать двадцать, – произнес голос, – а инструктаж в час».

Дверь захлопнулась. Пол храпел.

Мы пострадали от внезапного вторжения, почему же Пол не должен был также пострадать? Лес подошел к голове, а Джордж к ногам его кровати. Раз, два, три!..

– Какого дьявола! – раздался крик из одеяла, извивавшегося на полу.

– Через десять минут мы должны идти, – объявил Лес.

Из груды постельного белья высунулась голова Пола, его волосы топорщились, как у франта.

– Пошли вы... – сказал Пол.

Придя в комнату для инструктажей, мы узнали, что сегодня это был Хохенбудберг[108], городок на железной дороге между Дуйсбургом и Крефельдом, цель налета заключалась в том, чтобы уничтожить подвижной состав и блокировать пути, ведущие в Клеве, к точке, в которой заканчивалась линия Зигфрида[109]. Офицер разведки сообщил нам, что настойчивые атаки сортировочных станций и железных дорог практически полностью сковали немецкую армию. Транспортная система Третьего рейха была в хаосе. Безнадежно дезорганизованная Германия лежала между стальными тисками союзнических войск на Западе и сокрушительной приливной волной русских войск на Востоке.

Нас не тревожили грандиозные планы разгрома врага; все, что касалось нас, так это то, что мы должны были выполнить еще десять вылетов и благополучного вернуться из десятого.

Время взлета было перенесено с 2.15 на 3.00. Мы курили и перебрасывались словами. Взлет был отсрочен еще на полчаса, и к тому времени, когда в 3.45 мы все же взлетели, то находились в такой прострации, что это прошло так, словно мы никуда и не летели.

Вылет прошел довольно серо, и после завтрака я лег спать, но перед тем, как лечь, снял чулки Одри и скатал их в клубок.

Днем в барак вошел Диг и разбудил нас. Когда все окончательно проснулись, он сел на край кровати, зажег сигарету и начал:

– Вы не ожидали подобного.

Все молчали.

– Сегодня из штаба группы пришла новая директива. Она вносит поправки в приказ о продлении срока тура до тридцати пяти вылетов. Теперь приказ такой – «сорок вылетов над вражеской или оккупированной противником территорией».

Гробовую тишину нарушил Джордж:

– Но это означает, что нам остается выполнить четырнадцать вылетов! Мы отброшены в положение, в котором были два месяца назад!

– Верно, напарник.

– Мы не выполним их, – сказал Джордж. Он произнес это с такой убежденной безысходностью, что она эхом откликнулась в каждом из нас[110].

В то время как остальные пошли в столовую, чтобы посмотреть, открылся ли бар, я отправился на поиски Никки. «Разве вы не слышали», – сказал один из членов его экипажа, а затем объяснил, что Никки больше не летал с ними. Во время открытой вечеринки в столовой и в присутствии множества приглашенных леди он заявил: «Я покажу вам кое-что, о чем вы сможете говорить», а затем расстегнул пуговицы на ширинке и помочился на пол. На следующий день его отправили в Шеффилд на трехнедельные дисциплинарные курсы.

В жизни Никки не был эксгибиционистом, и это была дурацкая выходка; должно быть, он был очень пьян и испытывал большую, чем обычно, ненависть ко всему человечеству. Как далеко может зайти человек, пытаясь отгородиться и продемонстрировать свое презрение к общепринятым нормам поведения? Никки зашел далеко. Однако совсем другая проблема заставила Викария собрать все экипажи в комнате для инструктажей. В последнее время совершенно секретная информация относительно наших будущих целей распространялась среди наземного персонала и даже гражданского населения раньше, чем сами экипажи узнавали, что им предстоит бомбить. Были подозрения, что кто-то в нашей эскадрилье был ответственен за эти опасные откровения, и Викарий попросил, чтобы экипажи немедленно сообщали обо всем, что им покажется подозрительным. «Неосторожный разговор стоит жизни, – сказал он, – и мне не нужно говорить вам, сколько жизней будут под угрозой, если немецкое Верховное командование заранее узнает, куда направляется поток бомбардировщиков».

После того как собрание закончилось, Диг собрал экипаж вместе, но при этом он преднамеренно не стал просить Гарри присоединиться к нам. Причина этого вскоре прояснилась.

– Все мы знаем, какой чертовски хороший парень Гарри, – начал он и продолжил: – Но, проклятье, я не могу понять, как он всегда узнает, когда нам предстоит лететь. И временами он может делать точные предположения о нашей цели прежде, чем мы узнаем о ней.

На лице Дига, пока он говорил, отражалось выражение неловкости, и, когда он закончил, возникла смущенная пауза. Я заполнил ее, спросив, верит ли он в интуицию.

– В известных пределах, – ответил он, – но не каждый раз. И если это интуиция, то мы должны попросить его быть особо осторожным и не распространять свои предчувствия.